– Мама, – спросил я наконец, глядя ей в спину. – Почему ты мне никогда ничего не рассказывала о Софье Алексеевне?

– А должна? – равнодушно, не оборачиваясь, откликнулась мама.

– Ну, её дочь была, как я теперь понимаю, твоя лучшая подруга?

– Да, она была моя (мама выделила это слово) лучшая подруга.

При чём здесь ты?

Я решил не обижаться: чему-то ведь меня Софья Алексеевна научила! – и поменять вопрос на утверждение:

– Ты часто виделась с Софьей Алексеевной.

– И что?

Я всё-таки слегка обиделся и сказал первое, что пришло в голову:

– А то, что мне, например, интересно, откуда она так хорошо знает, как обучали дворянских девушек в Смольном институте!

– Софья Алексеевна была урождённая княгиня Берестова и, соответственно,…

Мама даже не стала дальше продолжать, а я был потрясён.

– Как княгиня? Но почему, почему я об этом ничего не знаю?

Значит, и Аська, т. е. Анна-Мария, – княжна?

Мама резко повернулась ко мне. На её лице была усмешка. Глаза смотрели холодно.

– «Не совсем», как обозначают у вас в ответах ЕГЭ, «местами», ведь был ещё дед, отец…

И вдруг она неожиданно накинулась на меня, от равнодушного тона не осталось и следа:

– Ты что? Действительно ничего не помнишь? Или делаешь вид? А как она вас с Асей водила на концерты в филармонию и театральные кружки, как шила вам с ней роскошные костюмы к детским утренникам, как возила к морю? Вы же столько лет дразнили с мальчишками:

У княжны у Аськи

    Губы как у Васьки…

А девочка только выше поднимала голову и никогда, никогда не плакала, не жаловалась и не отвечала. «Don’t explain, don’t excuse». Я опустил голову и, закрыв её руками, пробормотал:

…Губы их не дуры —

Любят сливки с курой…

– Ну вот, вспомнил. – Мама уже спокойно, но по-прежнему строго смотрела на меня. Потом потрепала по голове и сказала:

– Ну-ну, не тушуйся так, дурашка, никто из этого уже давно не делает драмы. Да, «из бывших», и что? Скажи ещё: «Ваше сиятельство!» – засмеют.

Я помотал головой, со стыдом вспоминая, как нелепо вёл себя с Софьей Алексеевной;  как часто небрежно, почти свысока разговаривал с Асей в те редкие минуты, когда мы пересекались в нашем доме, и не заметил, как стал раскачиваться и, кажется, мычать.

– Это ещё что такое? – осадила меня мама, но я её не слушал.

– Всё! Надо ехать немедленно! Извиниться, просить прощения…

– Извинять себя не стоит, – машинально поправила меня мама. – Давай, кланяйся: «Пожалуйте ручку!» Щёлкни каблуком и громко крикни: «Честь имею!» Откуда ты набрался опереточных манер? «Графиня изменившимся лицом бежит пруду»… – Мама! Что ты несёшь?

– Это – классика.

– Ты не понимаешь, я должен…

– Должен. – Мама вдруг стала очень серьёзной и твёрдо отчеканила:

– Но. Никуда. Ты. Не поедешь!

– Почему?!

Она опять быстро отошла к окну, отвернулась от меня, достала платок и стала прикладывать его к глазам. – Сонечка умерла…

…Не знаю, через какое время я очнулся. Мама всё так же стояла у окна и плакала. Я подошёл к ней, обнял за плечи и прижался к ним щекой.

– Ты её очень любила?

Мама повернула ко мне своё такое родное, такое милое, заплаканное лицо с припухшими губами:

– Почему «любила»? Я и сейчас её люблю, и буду любить всегда. Она нас всех вырастила – и меня, и Верочку, и вас с Асей.

Мы немного постояли рядом, молча. Потом мама осторожно освободила плечи из моих рук, выпрямилась, как струнка, подошла к зеркалу и стала приводить себя в порядок. Я, не отрываясь, смотрел на неё, мало что понимая, а потом вдруг заметил, что думаю о том, как ей идёт это чёрное платье и как хороша её головка с гладко зачёсанными и собранными назад в большой узел тёмными волосами.