– Запомни слово «моё». Не запомнишь – ничего не добьешься. Как ты выберешься из этой клоаки, если у тебя изо рта тащат? Прячь, чтобы не нашли, найдут, отберут – царапайся, кусайся, кричи, но своё верни. Тогда, может быть, кое-что и получишь от жизни. Кира, ты, как дом без окон и дверей, заходи и бери, что душа пожелает!

После этого разговора Полина Аркадьевна дала ей книгу «Унесенные ветром». Киру неприятно поразили слова Скарлетт:

«Я пройду через всё, а когда это кончится, я никогда, никогда больше не буду голодать. Ни я, ни мои близкие Бог мне свидетель, я скорее украду или убью, но не буду голодать».1

Но её-то учили совсем другому! Учили тому, что чистая совесть важнее сытого желудка, что бедность не порок.

–Порок, – безапелляционно отрезала Полина Аркадьевна. – Ещё какой порок! Но только не для гениев, чей свет искупляет все пороки и все грехи. Нам, простым смертным, должно думать о хлебе насущном. Бедненько, но чистенько? Ерунда. Бедность не бывает чистой.

Кира задумалась. В чём-то Полина была права, к примеру, ей почти никогда не покупали новой одежды, она донашивала за Аленой даже колготки. И что? Как ни стирай, как ни штопай, все равно выглядишь оборванкой! С другой стороны, её бабушка жила совсем небогато, но в избе всегда было прибрано, пахло молоком и сеном. В общем, Кира и не поняла, понравилась ей эта Скарлетт или нет…

Отчим дремал у телевизора, мать возилась на кухне, Кира заканчивала стирку, а вот брат вёл себя подозрительно тихо: уже битый час его было ни видно, ни слышно. Внезапная догадка заставила Киру охнуть: на её письменном столе лежала школьная стенгазета… Что если Сережка добрался до неё? Моментально забыв о стирке, Кира побежала в свою комнату.

Так и есть! Братец пыхтел от удовольствия, расстригая стенгазету на тонкую лапшу. Кира подскочила к нему и вырвала из рук ножницы, Серёжка от неожиданности втянул голову в плечи, вытаращив круглые, совиные глаза. Вспомнив назидание Полины, она схватила его за ухо и прошипела:

– Не смей больше трогать мои вещи! Никогда! Понял? Иначе я тебе все уши пооткручиваю!

Брат завизжал, как поросёнок, от страха и боли, на его крики прибежала мать. Увидев заплаканного сына и испорченную стенгазету, мать с ходу набросилась на Киру:

– Тебе кто разрешил руки распускать? Кобыла взрослая, а ума нет. Убить малого готова из-за какой-то сраной стенгазеты!

Кира чуть не заплакала от обиды, бросилась в комнату брата, схватила со стола букварь и разорвала по корешку, мстительно приговаривая:

– Будешь знать, как трогать мои вещи, будешь знать!

Серёжа, влетевший в комнату вслед за ней, заблажил на всю квартиру, призывая родителей к скорой расправе над сестрой. Отчим, разбуженный семейным ором, злой с похмелья, не сразу сообразил в чём дело. Выслушав ревущего сына и дав ему для профилактики подзатыльник, Виктор навис над падчерицей и, дыша в лицо перегаром, просипел:

– Совсем офонарела, сучка? Чтоб завтра же ноги твоей здесь не было! Усекла?

Кира, дрожа то ли от страха, то ли от ненависти к этой опухшей роже, выпалила:

– Сам уходи! Не боюсь тебя…Понял?

Широко размахнувшись, отчим ударил её по голове ладонью, Кира, как мячик, отлетела в сторону и врезалась виском в дверной косяк, в глазах сначала потемнело, но уже через секунду эта, вибрирующая болью, черная пустота вспыхнула желто-красные пятнами. Кира осторожно тряхнула головой, удивляясь тому, что «искры из глаз» не выдумка писателей, искры из глаз существуют на самом деле. Мать, закричав, вцепилась в мужа, пытаясь оттащить его от дочери, но тот уже вошёл в раж. Пудовым кулаком он толкнул девочку в спину и, когда та упала ничком на пол, с остервенением стал пинать в живот. Кира попробовала закричать, набрала в лёгкие воздуха, но тут же задохнулась от боли под ребрами. Удары по животу, голове, рукам были такими частыми, что она не успевала даже пискнуть и просто сучила ногами по полу. Анна умоляюще запричитала: