Всегда предполагаешь, как именно поведет себя красивая девушка. Первое мое предположение о Линдси: такая в жизни не станет со мной даже разговаривать. Как только это случилось, я сделал открытие, что Линдси обманывает мои ожидания на каждом шагу. Ожидаешь усталой, пресыщенной улыбки – получаешь настоящую, искреннюю. Думаешь, сейчас она заговорит грудным, волнующим голосом, – слышишь мягкий, мелодичный. Юмор у Линдси был сухой, самоуничижительный, однако ложной скромности, порой свойственной самовлюбленным людям, я за ней не замечал. Она наверняка прекрасно осознавала, как щедро награждена природой, но каким-то образом думала и действовала независимо от этого. Присущая ей тлеющая чувственность воздействовала на меня даже на молекулярном уровне, но в конечном счете соблазнял меня неукротимый пыл, с каким она проживала каждый день.

Линдси всему отдавалась с головой, умела найти захватывающее в любом деле, и энтузиазм ее был заразителен. Она со страстью обсуждала даже самые обыденные вещи, увлекая и меня, а слушала всегда сосредоточенно, не отрывая глаз от собеседника. Она могла рассмешить меня не только каким-нибудь едким замечанием, а просто собственным смехом. Если Линдси плакала над фильмом, то плакала по-настоящему, тогда и на мои глаза неминуемо наворачивались слезы. С нею я выбирался из скорлупы, о существовании которой прежде не подозревал, и мир вокруг становился контрастнее, цвета ярче. Линдси будто разрешила мне наконец отбросить вечную неуверенность в себе, и, двигаясь в ее кильватере, я чувствовал, как обретаю самоценность. Я понял довольно быстро, что если Линдси полюбит меня, то полюбит с такой же страстью, и проводил бессчетные часы, мысленно созерцая столь пьянящую перспективу.

Мы с Линдси чувствовали, как сильно нас тянет друг к другу, и Линдси решила не сопротивляться влечению, а, наоборот, принять, все время обнимала меня, брала под локоть, держала за руку, целовала в щеку, прижималась. Оба, однако, понимали: дальше дело не зайдет. Она встречалась с другими парнями, я – с девушками, но мы всегда знали про себя, что в каком-то смысле принадлежим друг другу. Именно про себя, ведь вразумительно сформулировать это было невозможно. Мы словно берегли друг друга для друг друга – полная, казалось бы, бессмыслица.

Однажды на втором курсе мы с Линдси пошли потанцевать. И она и я только что покончили с очередными интрижками – как всегда, одновременно. Я расстался с израильтянкой по имени Ронит, студенткой музыкального факультета, любившей зажигать свечи и слушать музыку после секса, лежа в постели. Симпатичная, свеженькая, но встречался я с ней, пожалуй, только по одной причине: она была не против. Ронит, видно, это поняла, однажды пригласила меня выпить кофе и явилась с бумажным пакетом, в котором лежали все мои книги, диски и одежда, забытая у нее в комнате. Линдси только что разошлась с Гордоном, Парнем на “Порше”. Прибавить о нем нечего.

Мы пошли в “Раскалз”, и во время медленного танца под Nothing Compares to You Линдси сказала:

– Знаешь, Бен, ты, кажется, единственный знакомый, еще не попытавшийся уложить меня в постель.

– А я никогда не спешу.

– У меня не было друга лучше, Бенни.

Я посмотрел на нее:

– А мы в самом деле друзья?

– Мы больше чем друзья.

– Кто же мы? – спросил я без раздражения, с искренним любопытством. – Не любовники же.

– Мы и больше чем любовники.

– Что же остается? Платоническая любовь?

Она приблизила губы к моему уху:

– Не думаю.

Мы покачивались в танце под Шинед О’Коннор, оплакивавшую увядшие цветы.

– Ну так кто мы? – не унимался я.