Конногвардейцы буквально внесли обвисшего у них на руках офицера, потерявшего все силы. Но перед императором тот кое-как выпрямился, встал на раскоряку, шатаясь, впился красными, как у кролика, глазами:

– Ваше императорское величество! Пакет от… Кх… Генерала Румянцева!

Офицер закашлялся, вытер обшлагом потрескавшиеся губы, запустил руку под расстегнутый мундир и извлек сверток, завернутый в кожу. Весьма предусмотрительно, иначе бы пот или дождь повредили бы письмо.

Петр взял пакет, но развертывать не стал, а требовательно впился глазами в смертельно уставшего офицера:

– Что случилось?!

– Посла Обрезкова и всю русскую свиту турки посадили в Семибашенный замок, ваше величество!

– Это война, государь! – Голос Миниха звучал глухо, с прорезавшимся рычанием. – Османы так ее объявляют!

– Понятно!

Петр неожиданно почувствовал полное спокойствие, тревожное напряжение, терзавшее его целых две недели, схлынуло.

– Благодарю за службу, капитан! – Он мигнул конногвардейцам, которые тут же подхватили гонца и вынесли его из кабинета. Бедолага так устал, что даже не сообразил, что император произвел его в следующий чин.

Петр задумчиво прошелся по кабинету – на память неожиданно пришли слова Екатерины Алексеевны, которые она сказала, когда эта война началась. Но их жена уже не произнесет, ибо первое слово остается за ним, ее мужем и императором.

– Ну что ж! Мы им зададим звону, и такого, которого они не ожидают!

– Ты что сказал, петух голштинский?!

Крепкий детина схватил двузубую длинную вилку. Глаза красные, кровью налитые – злоба и ненависть в них так и клокочут, кипят, вот-вот выплеснутся.

Петр остолбенел от удивления, а когда огляделся, окаменел. Это была та же комната, как в том первом сне, – те самые ражие гвардейцы, Алехан рядышком свои пудовые кулаки в нетерпении сжимает, князь Барятинский целехонек, только гнусная морда будто темной пленкой подернута. Но цел, отравитель клятый, руки-ноги на месте, а ведь сам зрел, как его четвертовали, собаку.

Тот же стол, обильно накрытый закусками и выпивкой, знакомая до боли обстановка. Душа сразу завопила в панике – тикай, братец, сейчас тебя убивать будут.

«Дежавю!» – молнией пронеслась в голове мысль. Но как же так – уснул в шатре, на берегу реки Ларги, где русские войска погромили турок, а проснулся в Ораниенбауме, восемью годами раньше, день в день, когда он был выдернут из двадцатого века и очутился на двести двадцать лет раньше, в теле императора Петра Федоровича.

«Шо, опять по новой началось?! – Петр искренне удивился. – Что же это колдунья творит? Или сон? Или явь? Надо проверить!»

Но как?

Петр сделал усилие и попытался проснуться, но не тут-то было. Ничего не изменилось, тот же перегар со спины, там переступают с ноги на ногу двое убийц, что прошлый раз его схватили, не дали уйти.

«Твою мать! Так что же это такое делается?!» – вскрикнул Петр, но губы его не разомкнулись, он не смог издать ни звука.

– Ну что, петух голштинский?! Ничего сказать мне не хочешь? Тогда я тебе скажу, падло!

Барятинский встал, продолжая сжимать в руке вилку. Глаза светились багровым пламенем, как у вампира.

Делать было нечего, пора было начинать драку, как в прошлый раз. И Петр стремительно дернулся.

«Что же ты делаешь, ведьма?!!»

Тело не послушалось его, оно действительно окаменело. Душа и разум одновременно завопили, объятые смертельным ужасом. Он понял, что сейчас произойдет, и крохотная искра сознания в голове забилась, как пойманный мотылек в стеклянной банке.

Проснуться! Проснуться!

Сидящий рядом Алехан неожиданно выбросил огромные лапищи и схватил его за глотку. Чудовищная боль ослепила Петра.