Немудрено, что, когда Титания принялась считать взглядом посетителей, то сходу насчитала целых десять. Очередь тянулась до самой двери, выкрашенной в зеленый, как и весь магазин. Все посетители разом повернулись к Тите, и весь магазин точно вздохнул. Выскочившая из-за кассы Линда тут же воскликнула снова, будто Титания не расслышала ее, звонкую и срывающуюся в писк на каждой гласной, с первого раза:

– Мадам Фэйр! Наконец‐то вы пришли!

Под потолком туманом висела матовая влага, словно они очутились в настоящем дождевом лесу. От этого светлые волосы Линды завивались по всей длине, как у овечки. Толстые стекла очков в роговой оправе постоянно запотевали, и она снова протерла их манжетом беленькой рубашки, прежде чем подскочить к Титании и услужливо забрать у нее из рук пальто. Очередь тем временем бурлила, как сырная похлебка, которую Джек ставил на огонь перед ее уходом. Люди перешептывались, переступали с ноги на ногу, подталкивали друг друга к стойке.

– Они все отказались покупать готовые букеты. Решили дождаться вас, мадам, – сообщила Линда ей на ухо. – Видно, особых поводов сегодня пруд пруди!

– Тогда работаем как обычно, – сказала Тита.

Она встала за стол с маленькими резными полочками и окошками для выставочных экземпляров в них, а Линду поставила обратно за кассу, чтобы рассчитывала цену и подавала оберточную бумагу с украшениями. Затем Титания разложила перед собой инструменты – складной ножик, шиподер, кусачки, полибаст, готовая любой «особый повод» сплетать и воплощать. В конце концов, на вывеске у входа так и значилось: «Особый повод – особый букет».

Закатав рукава, смахнув со лба прямую челку и отбросив за спину черную копну, Тита принялась трудиться. Первым оказался мужчина лет сорока – совсем еще юнец по меркам Титании, видевшей, как из праха восстает Первый Человек, а затем снова становится прахом. В его сердце, как всеядный червь, сверлила дыры щемящая печаль. Та текла густой смолой, и если бы Титания подставила к его груди руку, то наверняка смогла бы набрать целую ладонь.

– Он стоял под дверью с семи утра, – прошептала Линда, дотянувшись от кассы до ее уха. – Сказал, что жена подала на развод, но ваш букет, мол, может все исправить.

И ее букет действительно мог это исправить.

– Букет сердечных извинений, – прошептала Титания, вытягивая пальцами первый стебель из узкого глиняного горшка, стоящего на стеллаже за ее спиной вместе с остальными. – Голубой гиацинт – «цветок дождя». Раскаяние и слезы. Колокольчик – скромное признание, бессмертная любовь, «я повиноваться тебе буду до конца». Морозник черный – «избавь меня от беспокойства». Травы – ветвь оливы, символ мира во все века, и синяя фиалка, что шепчет громче остальных, наперебой, все сразу: «я верен буду», «думай обо мне», «думать о тебе я буду вечно».

Там, где Титания разглаживала лепестки, шепча нужные слова, чтобы в нужном месте в нужный час они шептали то же в унисон, искрились золотые чары. Под самыми кончиками пальцев, от сердца к коже, от кожи – к отзывчивым цветам. Они вбирали чары так же жадно, как и воду. Бутоны набухали, зеленые листья становились глянцевыми, будто Тита покрывала их воском, а не любовью и сокровенным знанием.

Цветы, побывавшие в ее руках, всегда говорили громче слов и пели соловьиной трелью. Когда Титании впервые довелось побывать в человеческом мире, она сначала даже не поверила, что здешние цветы молчат и их никто не слышит. Люди не общались с ними так, как те, в чьей крови текла пыльца. А ведь они могли так много рассказать! Например, признаться в чувствах, влюбить, свести с ума от страсти. Или пронзить тоской насквозь, заставить разделить печаль и боль, измучить ревностью. А может, попросить прощения и убедить принять обратно, как тот букет, что Титания в конце концов перевязала синей лентой и укрыла фетром, прежде чем вручить мужчине в руки.