Удивляясь путям Промысла, хотя давно бы пора перестать, получаю примерно через месяц ветхозаветный словарь в переводе Х – миссия, оказывается, купила его у Патриархии, для которой он когда-то делался. Сажусь править перевод. Это очень трудно – фактических, то есть библейских, ошибок вроде бы нет, но слог совершенно канцелярский. Однако страдать мне пришлось недолго; выяснилось, что миссия собирается издавать то ли другой, более поздний, вариант словаря (если так, в этом я не участвовала), то ли словарь новозаветный, вообще не переводившийся (над ним целая группа трудилась несколько лет, я была редактором).

Промысел не угомонился. Очень скоро бедный Х умер. Оказалось, что он действительно бедный – не только очень больной, но и почти бездомный и какой-то особенно заброшенный.

В день св. Франциска 1986 года начались странные девять месяцев, имеющие с этим святым на редкость мало общего. Чтобы было понятней, отступлю назад. Замечательный переводчик и человек Виктор Хинкис внезапно скончался за несколько лет до этого. Он любил Джойса и переводил «Улисса». Многие в XX веке считали Джойса одним из самых первых писателей, хотя кое-кто и не считал – и Дороти Сэйерс, и Льюис скорее удивлялись (Честертон, я думаю, тоже). Как бы то ни было, Витя его любил, а я терпеть не могла – в самом прямом смысле этих слов: не могла читать, становилось худо.

Итак, Витя умер, и доканчивать «Улисса» стал его друг Сергей Хоружий, тоже человек замечательный.

К осени 1986-го огромный перевод лежал в «Худлите» рядом с двумя сверхотрицательными отзывами весьма квалифицированных, но не кротких англистов (один из них – Владимир Муравьев). Получалось, что большую часть романа, переведенную С. X., без жесточайшей редактуры печатать нельзя. Переводчики отказывались, один за другим, а я почему-то согласилась. Слово «почему-то» включает отношение к Вите, отношение к Кате[47] и что-то вроде мазохизма, который я принимала за жертвенность. Мне дали перевод, и я приступила к делу. Георгий Андреевич Анджапаридзе[48], услышав об этом, резонно и не без сочувствия сказал мне: «Ну вот, нашлась the дура!»

Непреодолимые трудности начались немедленно. Сводились они к следующему:

хотя меня снабдили ключами и справочниками, я практически не понимала текста;

как говорилось выше, я от него буквально заболела (холециститом);

С. X. не уступал ни рецензентам, ни моим жалчайшим замечаниям вроде того, что «primrose» – это скорее «палевый», «бледно-желтый», а не «ярко-желтый». Ссылался он на то, что Джойс имел в виду, причем он это знал, а я – нет.

Дожили мы до перехода зимы в весну. Катя подустала, и мы с ней поехали к отцу Александру. Бегая с нами по деревне, обходя старушек (мы ждали), приветливо беседуя с собаками («Как живешь, Баскервиль?»), отец походя создал классический термин «букет». Так он назвал сочетание свойств, особенно нелюбезных христианству, что-то вроде самолюбия, компенсации и т. п. Мало того, он вывел правило: если «букет» в каком-то деле присутствует, не выйдет ничего. Более бытовых указаний он не дал, и я решила, что надо бросать, а Катя – что надо продолжать.

После этого дожили мы до июля[49]. Все шло по-прежнему: я пыталась что-то понять и, сверяясь с ключами и отзывами, поправить (совершенно зря), С. X. стоял насмерть, Катя меня подбадривала, на что-то надеясь. В самых первых числах июля мы с ней пошли на отпевание другого прекрасного переводчика, Андрея Кистяковского. Тем временем редактор «Худлита», с которой я делала испанские книги, позвонила моей маме, решив, что я у нее, если дома меня нет.