…милость превозносится над судом.

Иак 2, 13

Когда-то я написала заметку, которую правильней назвать воплем, – «Улица для проходящих»[41]. Речь в ней идет о том, что часто встает выбор между правдой и милостью, и почти все верующие, как по рефлексу, советуют выбрать правду. Собственно, советуют они жесткость, поскольку насчет правды мы, люди, очень часто ошибаемся, что можно узнать если не из жизни, то хотя бы из притчи о плевелах и вообще из Евангелия.

Однако выяснилось, что, опять же, почти все поняли эту заметку как жалобу и снова стали советовать «быть потверже». Когда мы с отцом Евгением Гейнрихсом горевали над такой странностью, он припомнил один из отвратительных штампов советского времени – «мера строгой доброты». Им я впоследствии и утешалась, если это утешение. Неужели «мы, верующие» – и впрямь слепок с «советских» или, что вероятнее, «советские» – с нас?

Только что сложилась истинная притча. Года три назад стайка верующих людей обсуждала одну, скажем так, проблему, и некая X возопила, что надо бы пожалеть, пощадить некую Z. Тогда Y сказал: «X откуда-то взяла, что мы должны жалеть…» – и так далее. А вот вчера уже сама Z, которую тогда начисто спасло Провидение, сурово укоряла несчастную X за потворство некой N: «Ты ее только портишь… Твоя слабость…» – словом, весь арсенал строгой доброты. Ну, это понятно. Щадить «плохих» нельзя, а «ко мне» – какая жалость?! Я-то живу по правде и не нуждаюсь в той дикой, нелогичной милости, которую просто льет на нас Бог. Фраза получилась странная, так вряд ли думают. Чаще бывает одно из двух: или Бог – совсем не такой, куда хуже, или Бог – богом, а мы, люди, в этом Ему подражать не должны.

Господи, Господи милостивый!

P. S. Если снова спросят, как же быть с потаканием злу, поговорим об этом, хотя вообще-то есть Писание – не только Новый Завет, но отчасти и Ветхий.

Напомню один рассказ мудрейшей Тэффи. Она решила покрасить комнату, позвала маляра и попросила, чтобы он не подмешивал белил. Естественно, вскоре она увидела голубые, фисташковые или розовые стены. Объяснив снова, что ей нужен чистый тон (скажем, модный в Питере ультрамарин), она опять увидела что-то светловато-мутное. Так было до тех пор, пока она не села на ведро с белилами. Маляр, заверявший, что давно все понял, вскоре направился к ней. Она закричала: «Куда?» – и он ответил: «Да за белилами!»

Так и у нас. Мы примем что угодно – не есть, не спать, класть по тысяче поклонов, отдать тело на сожжение, – кроме одного. Приведу примеры. Вчера один церковный человек рассказывает: «NN теперь стала твердой, умеет осадить. Раньше ее мучили, мучили, но она это преодолела». Другой церковный человек спрашивает, добилась ли я чего-то там. Я отвечаю, что жду, зачем «добиваться» (речь, несомненно, идет о совершенно мирских делах). Мой собеседник просто не понимает: «То есть как?» Третий церковный человек советуется, как бы свергнуть такого-то и заменить таким-то (на нашем, конечно, издательско-учебном уровне). Четвертый просит подсуетиться насчет общего приятеля, куда-то продвинуть и т. п. Я говорю нечто, отдаленно напоминающее «нет». Он: «А если постараться?» Я: «О! О! О!» Он удивлен и от удивления едет ко мне, где слышит притчу или анекдот о девушке и дипломате. (Если дипломат говорит «да» – это значит «может быть»; если дипломат говорит «может быть» – это значит «нет»; если дипломат говорит «нет» – это не дипломат.) Подменяю слово «дипломат» словом «христианин». Отвожу пояснениям не меньше часа. Потом он спрашивает: «Вы что, всерьез? Тогда же ничего и нигде не выйдет».