– Это вы к чему? – спросила я.

Он загасил сигарету, и я с изумлением увидела, что рука его треплет загривок черного пуделя. Пес был старый, облезлый, он вилял хвостом, болтал ушами и пару раз лизнул мне ладонь, просто из вежливости. Было очевидно, что они с Агапкиным давние знакомые, а я тут третий лишний.

– Тема Кобы, она ведь тоже должна зазвучать, – печально произнес Федор Федорович, – хотя не знаю, можно ли это назвать музыкой.

Он замолчал надолго. Я заметила, что изменилось освещение. Спряталось солнце, со стороны Замоскворечья наползала туча, такая плотная и темная, что, казалось, ветру тяжело двигать ее, ветер застыл, притих, и короткие быстрые порывы были похожи на одышку. Притихло все в парке. Мамы заторопились прочь со своими колясками. Поднялась и засеменила по аллее пара старичков, до этой минуты молча, грустно сидевшая на соседней скамейке. Исчезли подростки на роликах. Полная бодрая бегунья в красной футболке и желтых спортивных штанах помчалась к выходу. В тишине бабахнул первый раскат грома. Я вспомнила, что не взяла с собой зонтик, хотела встать, но тут прозвучал голос Агапкина:

– Сиди, не дергайся. Тебе будут сниться кошмары. Ты попытаешься найти какие-то логические объяснения, но не сумеешь. Зло бессмысленно, иррационально. Единственная, извечная его цель – утверждение собственного превосходства, обожествление самого себя.

– Вы говорите о Сталине? – осторожно уточнила я.

Пудель вдруг взгромоздился на колени, слишком ловко и легко для своего солидного возраста, и самое интересное, что не к Агапкину, а ко мне. Он был тяжеленький, теплый и морду положил мне на руку.

– Ты вовсе не третий лишний, – тихо заметил Федор Федорович. – Адам признал тебя.

– Адама тоже никто не видит? – спросила я.

– Никто, кроме нас с тобой. Он появится в первой части твоего романа, и только от тебя зависит, насколько отчетливым получится его образ. Ты ведь давно уже замечала, что процесс писания чем-то похож на реанимацию.

– Или на прогрызание дыр в другие времена и пространства, – пробормотала я, почесывая мягкое ухо Адама.

– Ну, это ты загнула, – Федор Федорович неприятно усмехнулся, – ничего не прогрызешь, зубы сточишь. Да и зачем ломиться в открытые двери, тем более если нет ни дверей, ни стен. Нужно просто сменить угол зрения, ты отлично это знаешь и умеешь делать.

Небо почернело, словно на город опустилась ночь. Было странно, что в таком глубоком мраке все отчетливо видно и вблизи, и вдали. Листья и узор древесной коры, розовые нежные проплешинки на затылке Адама.

Пес никак не реагировал на грозу, уютно устроился у меня на коленях, задремал и только слегка порыкивал, когда я забывала почесывать его за ухом. Ни он, ни Агапкин, казалось, не замечают раскатов грома, вспышек молнии, первых крупных капель дождя. Мне хотелось убежать. Вполне естественное желание для человека, оказавшегося в грозу без крыши над головой. Но чтобы встать, нужно было снять Адама с колен.

– Сиди, не суетись, – сказал Агапкин, – ты можешь видеть грозу, чувствовать ее и не промокнуть без всякой крыши и зонтика. Кстати, зонтик бы все равно не защитил, при таком ветре он вывернется наизнанку, сломается.

Ветер отдохнул, отдышался, стал мощным и злым, под его порывами беспомощно и страшно гнулись деревья, прижималась к земле трава.

– Он еще и холодный, – заметил Федор Федорович, – но разве ты замерзла? А на тебе всего лишь легкое платье, босоножки.

Он был прав. Нет, я, конечно, чувствовала холод, но внешний, нестрашный. Меня согревал Адам, защищала от дождя широкая шумная крона старого тополя. Платье, волосы оставались совершенно сухими.