– Надевай валенки, – толкнула в бок бабушка.

Дора сунула маленькие ножки в огромные войлочные трубы валенок «на вырост». Ходить в них неудобно, коленки не сгибаются.

– Зато тепло! – проворчала баба Матрёна. – Тебе ещё рожать.

Последняя фраза напугала Дору.

Они вышли во двор и, проваливаясь в снег, побрели к дому деда Матвея. Снег искрился и хрустел под ногами.

– Ох-хо-хо, – вздыхала бабушка, поправляя на голове чёрный пуховый платок.

У дома деда Матвея топтались мужики, они курили и кивали в знак приветствия, пропуская прибывших. Опустив голову, Дора поднялась на крыльцо и неожиданно упёрлась лбом в чёрный крест на обитой красным сатином крышке гроба.

– Ох-хо-хо, – снова вздохнула бабушка и толкнула дверь.

Внутри было жарко и многолюдно. Тошнотворно-сладко пахло тленом. Посередине просторной комнаты на табуретках стоял завешенный белыми занавесками гроб. Рядом на стуле, упирая локти в колени и подпирая голову кулаками, сидел дед Матвей.

Матрёна подошла к гробу и потянула за собой внучку. Гроб показался Доре пустым, и она с интересом заглянула в него. Баба Нюра была похожа на Дюймовочку – гроб был ей велик, ноги не доставали до края ящика, и сердобольные соседки, свернув полотенце, заполнили им пустое пространство.

– Нехорошо это, следующий за ней пойдёт, – прошелестела в ухо Матрёне старуха в фуфайке. Бабушка неодобрительно покачала головой.

Вдруг одна из женщин бросилась к гробу и стала заунывно причитать:

– Ох, подруженька ты моя, да на кого ты нас покинула, на кого оставила… – Голос у женщины неприятный, с визгливыми выскочками гласных.

Дора поморщилась, происходящее казалось спектаклем. Но только ей, все остальные поддерживали причитания сначала всхлипами, затем громкоголосыми стенаниями. Захотелось уйти, но бабушка крепко держала её за руку.

Всё смолкло, когда в комнату вошёл батюшка. Крупный седой мужик в чёрной рясе с расшитым позолотой «фартуком» обошёл гроб, произнося что-то невнятное. Не переставая бормотать, подошёл к бабушке и Доре, накрыл их «фартуком». В прорезь ткани Дора увидела болтающееся перед носом кадило, которое дымилось и воняло. Ей стало плохо.

Потерявшую сознание девочку положили в соседнюю комнату на мягкую панцирную кровать с пуховой периной и оставили одну отлёживаться. Какое-то время Дора думала о смерти, о родителях, о Генке и птеродактилях, ещё о чём-то, ещё…

Птеродактиль когтистыми лапами приземлился ей на грудь. Дора вздрогнула и открыла глаза. Склонённое лицо деда Матвея такое, как будто на нём лопнули все сосуды сразу. Пыхтит.

И снова знакомый страх парализовал её. Боясь шелохнуться, она лежала подобно бабе Нюре, словно мёртвая.

– Донечка… – пробормотал дед Матвей. С его лба прямо на Дору упала капля пота.

Дверь скрипнула, на пороге показалась Матрёна.

– Ну что?

Обрадованная Дора дёрнулась и приподнялась.

– Всё хорошо! – Дед Матвей вытер со лба пот и повернулся. – Поспала малость. Кровать у Нюры мягкая, перину сама пухом набивала. Эх, какая хозяюшка была Нюра, и как я теперь без неё буду.

– Да… – сочувствующе протянула бабушка. – Нелегко…

– А ты забирай перину, Матрёна, вон для внучки, пусть нежится.

– Да неудобно как-то… – замялась бабушка.

– Чего неудобно? Ещё как удобно…

Перину Матрёна взяла и в тот же вечер расстелила на кровати.

– Что насупилась? – Бабушка взбила кулаком подушку, кинула поверх простыни, отряхнула одеяльце.

– Я не буду на ней спать.

– Вот тебе раз, чего это ты выдумала?

– Этот… этот… дед, – Дора всхлипнула и прижалась к бабушкиной ноге.

– Да что с тобой? Что такое?

– Он… он… – заикалась Дора.

– Да говори ты уже. – Бабушка отлепила Дору от юбки, согнулась и посмотрела в глаза.