– Ой! – вскрикнула Света.

Часы взлетели к потемневшему от негодования небу, а Тимофеев без единого звука опрокинулся в кустарник, где и остался лежать недвижно.

– Так, – с удовлетворением произнес Ершов и нехорошо посмотрел на Свету.

Та приготовилась биться насмерть.

В этот момент на аллее показался правильный мужик, бывший морской пехотинец, а ныне староста курса Николай Фомин, возвращавшийся с популярной лекции о международном положении. Опасные для нарушителей общественного порядка кулаки Фомина были пока что засунуты в карманы кримпленовых брюк.

– Подбери лапы, – негромко приказал Фомин, ленивой походкой надвигаясь на сумеречных хулиганов.

– Коля, – сказал Ершов. – Иди себе мимо.

Но Фомин шел не мимо, а прямо на грешную троицу, как атомный ледокол на свежие торосы. И когда он остановился, так и не обнажив свои страшные кулаки, запросто превращавшие древесностружечную плиту обратно в стружку и опилки, на аллее не оставалось никого, кроме трясущейся Светы и поверженного Тимофеева.

На того было жалко смотреть. Тимофеев был перепачкан в земле, по губам текла кровь. Кроме того, он сгорал от жестокого мужского стыда.

– Света, – уничтоженно бормотал он, вытирая кровь заботливо предложенным листом подорожника. – Я не смог защитить тебя от разбойного нападения. Копейка мне цена. Я недостоин тебя и твоих чувств.

– По-моему, он ударился, – предположил Фомин. – Головой.

– О чем ты, Витенька? – запричитала Света.

– Я лопух, – мрачно объявил Тимофеев. – Меня стукнули, и я упал. И действительно ударился головой. Это позорно. Не всякий поступил бы так же на моем месте.

– Да брось ты, Тимофеич, – сказал Фомин. – Хочешь, я им вложу ума по-нашему, по-десантному? Жить будут, но с трудом. Или лучше их в деканате продраить с абразивчиком?

– Нет, – грустно промолвил Тимофеев. – Всех подонков не вызовешь в деканат, и абразива не напасешься. А тебе, Света, нужна в жизни опора и защита, не тюфяк вроде меня.

– Витя, пойдем на автобус, а? – жалобно попросила Света.

– Да ладно тебе, – подхватил Фомин. – Я тебя приемчику обучу – всю шпану распугаешь!

– Приемчику? – с горькой иронией переспросил Тимофеев. – Чудак ты, Коля… Ну, заходи ко мне завтра.

Поддерживаемый с одной стороны всхлипывающей Светой, а с другой – спокойным, как всегда, Фоминым, он побрел на автобусную остановку. Мысль о пережитом позоре не покидала его. Но если у слабых натур подобное потрясение со временем порождает комплекс неполноценности, то в мозгу Тимофеева оно было обречено трансформироваться в техническое решение.

Стоя перед пыльным зеркалом в своей комнатушке, Тимофеев с нескрываемым презрением изучал собственную внешность – поникшие узкие плечи, впалую грудь, тощие ноги в чересчур просторных брючинах. И, как апофеоз, – постыдная ссадина на подбородке и полоска крови на прикушенной губе.

– Жертва гиподинамии, – с отвращением произнес Тимофеев.

Он совершенно отчетливо понял, что стоит на переломном рубеже своей судьбы. Что он должен будет либо в корне перемениться, стать другим человеком, либо навсегда распроститься со Светой. Со своими хилыми бицепсами и тонким намеком на брюшной пресс он просто не в состоянии оберечь ее от всех испытаний, что заботливо готовит им на жизненном пути агрессивный двадцатый век.

Но Тимофеев столь же ясно понимал, что любит Свету и ни за что не сможет с ней разлучиться. Выход был один: стать другим… Он прикрыл глаза, чтобы не видеть отражение убогой фактуры мыслителя и закоренелого книжника, и постарался вообразить себя в спортивном зале. Вот он толкает штангу. Вот он же вдребезги крушит боксерскую грушу. Или возится на борцовском ковре… В недрах его истерзанной души взметнулся стихийный протест: Тимофеев с детства не любил тратить время на самого себя.