Двадцатитрехлетние «старики» стали моими друзьями и первыми, что скрывать, ухажёрами.

Любимые книги той поры: трехтомники Жан-Жака Руссо, Тынянова, Герцена, графа Витте… Тютчев, Фет, Баратынский, Брюсов, Федор Сологуб – обожаемые мизантропы:

«Я ненавижу человечество, я от него бегу спеша, мое единое отечество – моя пустынная душа».

Мы ли выбираем поэтов или они нас выбирают?

Мама смогла собрать для меня небольшую, но очень изысканную и разнообразную домашнюю библиотеку. В доме всегда звучала классическая музыка: радио и радиола – две мои музыкальные няньки. Перголези – до сих пор помню наизусть: музыкальная память заменила неоконченное музыкальное образование.

А бессонные ночи восторга над толстым томом «Постимпрессионизм»! Гоген с Ван Гогом стали близкими родственниками, о которых хотелось узнать все.

И познавалось.

* * *
На чердаке в полутьме паутины
мертвый художник рисует картину.
Линия вправо. Наискосок.
Желтая краска. Белый висок.
А перед ним на складном табурете
голая женщина в красном берете.
Линия влево. Линия вверх.
Будет картина. Будет успех.
Долгие годы длится мазня.
Умерли дети, соседи, родня.
Мерные взмахи мертвой руки —
ведь умирают одни дураки!
Белое тело. Наискосок —
синяя краска. Красный мазок.
Умер художник – он еле стоит.
Дальних потомков его восхитит
пиршество линий, бледность плеча,
мужество гения и палача.
1967, Казань

Теперь, когда открылись мне все наижеланнейшие музеи мира, я удивляюсь, что чувствую себя там абсолютно как дома. Я уже словно всюду побывала, все это видела до того, как вошла в эти залы!

А секрет прост: книги, книги, альбомы, альбомы, пластинки, пластинки… простите, простите… Рифма в духе Вознесенского, вырубившего тогда же треугольную нишу в душах пишущих школьников, ранее занятую молодым Маяковским, возлюбленным некогда мною до юной, необузданной истерики.

4. Расколотый хрусталь

…Нальчик помню лишь в яром и юном

свечении глаз.

Звёздный свет истончился, скукожился,

смылся, угас –

Там, где царский и сталинский парк

золотую листву на аллеях листал…

Был ли Нальчик, мой мальчик?!

А был – так зачем перестал?

А был ли Нальчик-то? Может быть, Нальчика-то и не было?

Но – был. «И отразился в призрачном пруду \ Расколотый хрусталь – хребет Кавказа…».

И в летнюю жару расцвел в поднебесье хрустальным фейерверком снежных вершин, сверкающих, кто видел, разноцветно. Кавказ – калейдоскоп природы. Почти два года я проучилась в Кабардино-Балкарском университете. По совету врачей: курортный климат, курортная зона – слабые все еще легкие.

Знаете ли вы, как прекрасен во все времена года предгорный, рукотворный, царственный парк в Нальчике? С ампирными беседками сталинской имперской поры, с вековыми деревьями в перспективах аллей.

И гулять можно было бесстрашно. И у входа жарились шашлыки по рублю за порцию. А в книжном угловом магазине я купила первую книгу Андрея Битова и разных прочих шведов. Купила «Земное небо» Юрия Левитанского, поняла, что именно он «мой поэт», разыскала его потом в Москве.

Именно он сказал мне, семнадцатилетней, фразу, которая помогала мне потом преодолевать ледяные торосы на литературном, так сказать, поприще: «Очень многие сейчас пишут стихи. Но вам я говорю впервые: вы можете продолжать это странное занятие».

Странное это занятие поглотило меня полностью и определило все мои устремления с четырнадцати лет.

Уже тогда «Золотая роза» Паустовского запустила свои волшебные шипы в самую сердцевину моей души. Описанное в книге состояние вдохновения и восторга я восприняла, как то единственное, к чему следует стремиться: парение души над миром.