В тепле люггера накатила сонливость, потом он еле дошел – вели за шиворот, но аккуратно – по полицейским коридорам в какую-то маленькую комнатку, где были только прикрученные к полу стол и стулья. Принесли еду – он не смог, только попил горячий чай, потом пришли врачи с чемоданчиками, морщась – он ведь был грязный – осмотрели и сразу забрали в детскую больницу. Там напала куча людей в медицинской одежде: вытряхнули из новой куртки и старого тряпья, отмыли, обстригли космы, одели в пижамку и халатик, напичкали кашей и лекарствами и наконец заперли в изоляторе – как же он был счастлив! Пижамка! Кроватка! Одеялко! Подушечка в белой-белой наволочке! Чистота чистейшая! Тишина! На столике бутылка со сладкой микстурой от кашля и термос с чаем, и белые-белые кружка и тарелка… На тарелке – ватрушка с творогом! Белые стены, окно, за которым внизу сквер, а дальше улицы с домами, с машинами – и там люди ходят… Как же, оказывается, он устал от природы.

После двух недель в изоляторе – сидел один, пил лекарства, откармливался, с помощью детского наладонника разбирал и учил слова здешнего языка, а полиция тщетно пыталась установить его личность – одели в новую одежду, сквозь зиму (во время полета сквозь белый-белый снег видимости никакой ни на небе, ни на земле) отвезли в приют и сдали под надзор.

Надзор? Там было столько маленьких пацанов в одинаковой одежде, что он в первый же миг понял: большим тут некогда следить за каждым. Здания старинные, красно-кирпичные, мрачные, белые сугробы, забор высокий, взрослые в серой форме, похожей на полицейскую. Коридоры с высокими-высокими белыми потолками, такие же классы, спальни… Его тогда сразу переодели в форму – белая рубашка-черные штаны и куртка, ужасные ботинки – и отправили в класс с противно-горчичного цвета стенами. Мальчишки все мелкие-мелкие, безопасные, но он, пожалуй, еще мельче их… Жизнь пошла по режиму, строем. Всегда холодно. Но много еды, и всегда дадут добавки, если попросить. Спальня на двадцать пацанов, уроки – и три спортивных тренировки в день: спортзал-бассейн-спортзал. Стальная дисциплина. Какое-то военное место? Он скорей учил язык, чтоб разобраться. Но жесткая дисциплина – не настолько жестокая, конечно, как там, где его растили с рождения – успокаивала. И не надо думать, где взять еду и как устроиться на ночь потеплее. И вообще не надо принимать никаких решений – делай, что велят. И полагается такой же, как всем пацанятам, кусок присмотра и заботы, и, как всем, время от времени перепадает от больших «молодец, правильно» или «умница». Чистота, класс, парта, учебники с картинками, тетрадки. Цифры такие же, как Дома, а детская эта арифметика простая, как считалка… как бы не выдать, что знаешь больше? Тогда же он разобрался и с календарем, и с точным местонахождением: не так и далеко от Дома. Потому и язык такой – родственный. Он быстро начал болтать с мальчишками, его стали брать в игры – правда, все равно прозвали Инопланетянином.

Остался бы он там насовсем? Если б не привлек серьезное внимание больших? Если бы рос, как все другие дети? Если б не стало скучно? Сколько бы еще он мог притворяться обыкновенным?

Спокойная жизнь в приюте продлилась всего-то два с половиной месяца. Даже зима не успела пройти. Слишком быстро из его тетрадок исчезли языковые ошибки. Слишком быстро решал задачки. Слишком быстро бегал на тренировках и осваивал сложные трюки в кружке акробатики. Приют не был, конечно, военным в полном смысле слова, но и долгие уроки, и многочасовые тренировки работали на то, чтоб годам к двенадцати подготовить сирот к поступлению во всякие кадетские училища. И в нем, конечно, работали специалисты с наметанным взглядом. Такую золотую рыбку, как ни прикидывайся плотвой, они пропустить не могли. Сначала он заметил, что они переглядываются поверх его головы. Потом стали забирать в маленькие кабинеты, и там – или сиди один, решай всякие тесты, или веди беседы с большими – кто ты и откуда, а ответ «потерялся-упал-ушибся головой-ничего не помню» вызывал реакцию «а врать-то ты, маленький, не умеешь». Ну и в конце концов приехали другие люди, не в форме, взглянули на него, на родном его языке сказали: «Привет, малыш», пожали руки приютским специалистам, а его сунули в машину и увезли в «другое место». Служба всегда работает очень хорошо. Профессионально. Не пугали, не ругали. «Поживешь пока тут», и все. И никаких «Откуда ты взялся?» Несколько этажей в небоскребе, высоко-высоко над старинным городом, комната с кроваткой и игрушками, выходить одному нельзя; но не под замком, и никаких допросов. Вкусная еда, каждый день новые книжки или игрушки, сколько хочешь смотри сказки на родном языке – и через пару дней Мур сам сказал: «Я хочу Домой». Они сказали: «Пожалуйста». Они спросили: «А домой – это куда именно?» Мур ответил, что «Домой» – это пишется с большой буквы. Потому что – Дом. Который планета. Большие сказали: «Хорошо. Через неделю – наш корабль пойдет на Дом. Отправим. А дальше-то – куда? И объясни, ребенок, почему тебя никто не ищет?» Мур ответил правду. Что никто просто еще не знает, что он потерялся. Потому что он, извините, еще только через пятьдесят появится на свет. Они не удивились. Поверили. Сказали только, что вернуть его в родное время нет возможности. Что у них гонцов такого уровня нет. Он хотел спросить, живет ли уже на свете Вук Дракон, но не решился. Наверное, еще нет, ведь Вук еще мальчик… Значит, в свое время не к кому возвращаться, и Мур сознался, что сбежал из своего времени. «Все-таки сбежал, а не потерялся?» Стало немного страшно, но он все еще был тогда наивный дурачок и верил большим. Опять сказал правду – что нави, что появился на свет на Гекконе, и что хочет обратно Домой, чтобы водить корабли и приносить пользу.