– А лечение?! А…

– Это долг врачей. Если б ты сам не захотел выжить – никто б тебе не помог.

– Вы мне помогли. Конкретно вы. Как руку протянули и из ямы вытащили.

Игнатий нахмурился:

– И что? Я, кстати, тогда думал, что ты сдашься. И протянутую руку не примешь. Мол, вы все плохие, уйду я от вас. А ты оказался сильнее. Молодец.

– Я просто струсил. Другой-то жизни все равно не будет.

– Тех, кто думал иначе, давно уже нет. А те, кто знает, что жизнь одна и ее беречь надо – вот, живые. В том числе и ты, противный ребенок.

– В жизни много хорошего. Даже в моей.

– Не ной. Но слушай, Мурашка, я вижу, что теперь ты… С тебя будто облезла твоя угрюмая кожура.

Мур вздрогнул и кивнул. Игнатий усмехнулся и сказал теплее:

– Ты пробуешь улыбаться, хотя и весь на нервах и все еще боишься нас. Но не притворяешься никчемной тихоней и смотришь так открыто, что хочется спросить: Мурашка, что-то изменилось в наших правилах?

– Дополнение к Правилу можно? Я не убегаю и приношу пользу? Не хочу больше быть никчемным.

– Я надеялся, что тебе станет тошно, едва мы тебя вернем в эту бессмысленную жизнь, – усмехнулся Игнатий. – Ты не сможешь дальше оставаться паразитом.

– Спасибо, что приехали быстро. Мне этих трех дней тут…

– Я понял. Не бледней и не дрожи, – велел Игнатий. – И так за тебя страшно, такого уязвимого. Не пацан, а голые нервы. И, похоже, что-то опять с тобой стряслось. Мур, а тебя, что-то я подозреваю, никто тут не обидел?

– Нет.

– Но ты на взводе, – недоверчиво сказал Игнатий.

– Я сам себя обидел, когда попросился в обычные дети. Струсил потому что.

– Никто не винит, – мягко сказал Игнатий. – В тебе силенок тогда было – ноль. Едва живой кузнечик, вот кто ты тогда был. Одни нервы.

– Хочу быть самим собой, – сознался Мур. – Но не знаю, как.

– Что, правда настолько сильно хочешь приносить пользу?

– Я не хочу притворяться нулем, – шепотом сказал Мур. – Я. Хочу. Жить. По правде. Хочу быть самим собой, а не учеником шестого класса. И хочу быть Дома – своим, а не паразитом. Хочу – дело.

– Дело, – повторил Игнатий. – Правда. Жить. Какие хорошие слова. О-о-о. Ну надо же. Ты что, хочешь стать наконец своим? Нашим? А не многовато?

– Для чего-то я ведь выжил?

– Выжил, да. Молодец. И что?

– Ну да, этого мало, чтоб… Я буду своим только на Гекконе?

– На Гекконе ты свернешься в клубочек и сдохнешь, – Игнатий посмотрел очень зорко: – Мурашка, да что стряслось?

Мур замер. Последний момент, когда можно отступить в прошлое.

– Ну? – резко спросил Игнатий. – Что-то произошло, я вижу.

Мур, покрывшись ознобом, шагнул в настоящее:

– Да, произошло. Зачем вы мне дали Младшего?

– Что?! …Тебе – Младшего? – Игнатий остановился. – Я? Да ты что… Я об этом ничего не знаю. Вот сейчас, как ты вернулся в школу? Странно. У меня нет такой информации.

– А я думал, что это вы мне его подсунули, – Мур не ожидал, что так расстроится. Значит, Маус – вовсе не шанс на хоть какое-то осмысленное будущее. Он вдруг так устал, что ноги задрожали, и скорей сел на лавочку, мимо которой они шли. И в боку дернуло болью. – А я думал, он ваш…

– На первый взгляд логично, Мурчик. На второй – непорядочно, – Игнатий остановился и развернул к нему кресло. – Я в любом бы случае действовал прямо, и сначала бы спросил у тебя. Но какой тебе сейчас младший? Себя хотя б удержи.

– А я думал…

– Что ты думал? – нарочито участливо спросил Игнатий.

Мур опустил глаза. Правда глупо сначала было подумать, что раз дали школьного Младшего, значит, поставили крест – а потом, раз Маус оказался Мегой – то, значит, свои большие дали какой-то непонятный шанс… Ничего ему не дали. И даже Мауса, наверно, сейчас отберут.