– Хочешь знать, что я на самом деле думаю? – спрашивал Цицерон Лукинс. Точнее, спрашивала его голова. Одна из двух голов, прыгавших между гребнями морских волн, в которых немой тяжелый воздух отражался, будто в люстре, получившей солнечный удар. Был яркий полдень, стоял нестерпимый зной. Чаша небосвода, накрывавшая две плавающие головы, была лишь чуть-чуть запятнана облаками, а над полоской сосен, оставшейся позади пловцов, эта синева грозила вот-вот треснуть. Шла уже третья неделя сентября, а жара стояла такая, какая редко бывает даже в самый знойный августовский день. Цицерон не ожидал, что в Мэне может быть настолько жарко. Здесь и без того всегда тянет искупаться в океане – к чему такое назойливое приглашение? Цицерон плавал в вертикальном положении, как трехсотфунтовая кегля для боулинга, едва способная удерживаться под водой, и силился дотянуться ногами до прохлады, таящейся в глубине.

Всякому, кто погружался в океан, сразу становилось понятно: мир нагревается.

И продолжает нагреваться.

Вторая голова, по имени Серджиус Гоган, ничем не могла защитить свою белизну от полуденного сияния, тогда как Цицерон укрывался под самодельным бесформенным зонтиком – под бугристыми седеющими дредами, смахивающими на вертолетные лопасти. Это было жестоко со стороны Цицерона – затаскивать сюда Серджиуса. Он читал где-то, что настоящие рыжие – вроде Серджиуса и его покойного отца – покрываются веснушками в течение всей жизни: у них с колыбели до могилы постоянно образуется меланин, так что, подставляя лица солнечным лучам, они делаются все черномазее. По мнению Цицерона, Серджиус был невзрачнее своего отца. Сейчас он напоминал беспомощный розовый шарик, плававший над горбатыми закорючками собственного отражения. Цицерон готов был поверить, что под этим шариком вовсе нет никакого тела.

Серджиус Гоган, грустный сорокалетний сирота, прилетел из Филадельфии и отправился на встречу к Цицерону на арендованном “Приусе”. Он занимался научными исследованиями, посвященными Саннисайд-Гарденз. В чем заключалась цель этих исследований? Этого Серджиус не сказал. Разумеется, Цицерон знал всех тех людей, о которых расспрашивал его Серджиус. Но с какой стати, интересно, Цицерон должен помогать Серджиусу разобраться во всех этих кровных и родственных связях, в этом наследии, которое, невзирая на все случайности, не имело никакого отношения к самому Цицерону? Цицерон Лукинс не хотел этого разговора. Цицерон, будучи в глазах Багинсток-колледжа ходячим чудом в кубе – а именно, чернокожим геем с избыточным весом, – обычно полагался на свою устрашающую наружность, которая помогала ему снизить как посещаемость на семинарах, так и количество рабочих часов. Будь его воля, он бы вообще все рабочее время проводил в океане! Однако перспектива погружения в океан не отпугнула Серджиуса Гогана.

– Да, – ответил Серджиус, отфыркиваясь и отплевывая соленую воду. – Конечно, хочу. Говорите начистоту.

– Забудь ты про Саннисайд-Гарденз, – сказал Цицерон. – Нет на эту тему никаких книжек. А может, кто-то уже и написал. Если так – то никто и никогда не будет их читать.

– А я и не думал писать книгу. Я хочу написать цикл песен. Про Гарденз, про Розу и Мирьям, про Томми. А еще про его карьеру.

– А-а. Значит, идешь по стопам отца?

Цицерон знал, что Серджиус Гоган учит детей музыке и работает в Пенсильванском квакерском пансионе – той самой школе, куда родители, уезжая в Никарагуа, отправили его самого и где он остался после их гибели. Кажется, Цицерон слышал от кого-то, что Серджиус играет на гитаре – как когда-то и Томми Гоган. А вот известие о том, что Серджиус и сам, похоже, сочиняет песни в жанре фолк, показалось Цицерону малоутешительным.