– Прости, что не пришла, – без всякой неловкости сказала она. – Мне нужно срочно окончить одну деталь. Дай мне четверть часа, а?

Она повернулась к столу и продолжала лепить что-то на изогнутом металлическом каркасе, поминутно запахивая халат, слишком большой для нее, старый и весь в прорехах, отцовский, мелькнула догадка. Внезапно я почувствовал легкое головокружение от мысли, что кроме этого на ней нет ничего.

– Ну, на сегодня хватит, – вздохнула Нина, – мне только нужно переодеться.

– Зачем? – глухо сказал я. – Твой халат очень экзотичен. Может быть, я уже заслужил право видеть тебя не только через эти рваные дыры?

Она испугалась, а меня разрывали самые противоречивые чувства: еще не остывшая обида, которая толкала меня немедленно уйти, и в то же время желание ее близости – все это вдруг вылилось в горькие слова:

– Впрочем, кто я тебе? Ты можешь запросто забыть о нашей встрече, когда лепишь что-то… Кстати, что это такое, черт возьми?

Нина готова была возмутиться, но вдруг замерла, словно поняв, что давно ждала подобной вспышки.

– Это моя дипломная работа – рыцарский замок, окруженный крепостной стеной. Вот он в подлиннике, – она протянула мне книгу, раскрытую на старинном рисунке.

– А крест у ворот тоже останется? – мой взгляд задержался на Иисусе, окровавленном и поникшем. Нина рассеянно улыбалась:

– Нет, хотя мои родители будут рады любому упоминанию о том, что евреи распяли Христа.

– Римляне! – упрекнул я ее.

– Все равно. Ведь ему было страшно больно.

Но меня уже не интересовала история:

– Смотри, ты вся в гипсе, – говорил я, вытирая ее пальцы, словно измазанные мукой, и темной му’кой наполнялось мое тело.

Нина, внезапно лишенная воли, пыталась продолжать свои объяснения:

– Крышу замка завершат две башенки, да, обнял я ее, добавив, круглые и очень гладкие, она оседала под моими руками, а в саду будет тенистое озеро, озеро, повторил я, и, склонившись, стал целовать ее открытые колени, которые отчаянно сжались и будто окаменели, что, что, спрашивал я, она задыхалась, не знаю, что делать с ними, и я, дрожа, помог ей, впервые открыв таинственный, трепетно-беззащитный мир женщины, и замер, страшась разрушить все это своей грубой силой, милый, прошептала она, плача, не жалей меня, будь… как римлянин, и содрогнулась от моего внезапного натиска, а потом все смешалось – крик и кровь, ее и того, на кресте, и она лежала, раскинув руки, пока я распинал ее, стыдясь своего счастья…

То была сказка, и ничто не омрачало ее – ни то, что мы должны были встречаться в подвале, ни отсутствие денег. Все теперь зависело от фестиваля в Москве, куда я послал свой фильм о нашем прекрасном, но уже несуществующем озере. Я начал снимать его давно, завороженный красотой этого места, а потом лихорадочно продолжал, почуяв, что здесь совершается неладное. Вот первые кадры: широкая водная гладь, куда горожане приходили всей семьей отдохнуть от жары, пыли и шума, нырнуть в прозрачную глубину, поймать, если удастся, юркого зеркального карпа или просто раскинуться в тени высоких тополей, роняющих мягкий пух.

Появляются титры:

Озеро “Лазурное” – территория 34 га, длина 800, ширина 400, глубина 4 метра.

Мой голос за кадром:

«Однако есть люди, которые отдыхают не здесь, а на Лаго Маджоре или Комо, возвращаясь осенью в свои дома – дома, а не виллы, как в Италии, потому что земли у нас маловато. Поэтому хозяева города решили озеро засыпать, спустив воду в долину, и построить здесь тоже что-нибудь европейское».

На экране – обнажившееся дно, где корчится, судорожно хватая воздух, серебристая рыба, а в небе печально крякают утки, улетая в лучшие края. И только пара белых влюбленных лебедей не может подняться вслед за ними. Я ловлю их камерой, но они прячутся в зарослях камыша – там их потом нашли, безжизненных, со сплетенными длинными шеями, словно они удушили друг друга…