Самое главное заключалось в том, чтобы не подвела Ли-Ли.

Все эти годы он инстинктивно искал женщину, похожую на ту, которую тогда в Назарете чудом не испепелила шаровая молния. Он уподобился старателю, что просеивал тонны песка в поисках крупицы золота, вложив в это занятие все свои силы и средства, и, дойдя до полного их истощения, ничего не получил взамен. Ему оставалось только наложить на себя руки, чтобы вырваться из порочного круга неудач, но в отличие от гипотетического бедолаги-старателя он не мог совершить этот побег из реальной жизни, ибо ключ от заветной дверцы в небытие существовал в виде образа одной-единственной женщины, все попытки приблизиться к которой заканчивались очередным крахом и ощущением полнейшей безысходности.

Он сумел вздохнуть с облегчением только тогда, когда судьба или случай, а может быть, все тот же злоумышленник-экспериментатор подарили ему встречу с Ли-Ли.

Случилось это прошлым летом на загородной даче, где он пытался закончить книгу о первых христианских общинах. Работа шла вяло из-за того, что собственные ощущения тех событий необходимо было тщательно скрывать, иначе получались мемуары вместо беспристрастного научного исследования.

В то лето его раздражало все: и старая разболтанная машинка «Оптима», и жаркая без единого дождя погода, и назойливый писк комаров по ночам, отчего приходилось спать, натянув на голову простыню, оставив маленькую щель для дыхания. Он просыпался с ощущением усталости во всем теле и, совершив скорее из надобности, нежели из удовольствия, небольшую прогулку вдоль заросшего ряской местного озерца, садился работать, проклиная средиземноморскую жару, случившуюся вдруг в окрестностях Москвы.

Бывали долгие часы, когда он вообще не мог написать ни строчки, а просто сидел в какой-то прострации, пропуская через себя множество мыслей и образов, не задерживаясь на них, а лишь наблюдая это движение подобно тому, как рыбак во время безуспешного клева отрешенно следит за слившимся воедино пространством, включающим реку и отразившееся в ней небо.

А бывало так, что из глубин его памяти рельефно проступали тенистые сады, выжженные солнцем дороги и подслеповатые хижины, под крышами которых слышались хриплые голоса яростных спорщиков, и тогда звук его ударов по клавишам заглушал перестук колес проносившихся мимо электричек.

Постепенно ему удалось нащупать нужную тональность своего повествования, а в один прекрасный день, когда он начал описывать гибель руководителя Иерусалимской общины, который приходился ему, как, впрочем, и Иисусу, двоюродным братом по материнской линии, он впервые сумел почувствовать полную отстраненность от тех трагических событий. Впрочем, это насилие над собой далось ему с таким трудом, что перед глазами появились какие-то черные провалы, голова начала наливаться свинцовой тяжестью, а сердце стало биться в непредсказуемо меняющемся ритме с такой силой, что, казалось, от этих ударов вздрагивало не только его тело, но всю округу сотрясали мощные неравномерные толчки.

Ему захотелось на свежий воздух, а когда он с трудом поднялся и, прихрамывая, вышел через боковую дверь в сад, его удивило, что на дворе уже были поздние сумерки, почти ночь, хотя в тот день он сел за работу совсем рано, еще до того, как солнце подобралось к высокому забору, ограждавшему участок. Еще он помнил, как его тогда поразили запахи. Вызывающе остро пахли левкои, к ним примешивался томительный аромат ночных фиалок, а из глубины участка тянуло застоявшейся сыростью, и это он отметил особо, потому что беспощадная жара должна была, по его мнению, иссушить все очаги, пытавшиеся сохранить хоть какой-то намек на сопротивление. Он вознамерился было подойти к тому месту, где почва сберегла какие-то остатки влаги, но привычная тропинка вдруг выскользнула из-под ног, и вместо нее он, опрокидываясь на спину, увидел перед глазами только темное переплетение ветвей и сквозь них яркую и совсем близкую россыпь звезд.