В один прекрасный вечер, когда Улисс упорхнул на бесшумных крыльях с криками «тойнк-тойнк», как это у них принято, я открыл клетку, то бишь картонную коробку, и понял, что соня не желает выходить. Она встретила меня сердитой отповедью. А когда я предпринял попытку обследовать ее спальню, она вцепилась в мой указательный палец мертвой хваткой, и я с большим трудом сумел ее оторвать. Крепко держа ее за холку, я осмотрел территорию и, к своему восторгу, обнаружил восьмерых детенышей, каждый размером с лесной орех и розовенький, как бутон цикламены. Это радостное событие, разрешение от бремени, я отметил тем, что завалил Эсмеральду кузнечиками, арбузными семечками, виноградом и прочими деликатесами, к которым она питала слабость, и, затаив дыхание, принялся наблюдать за ростом малышей.

Со временем глаза у них открылись и отросла шерсть. Довольно скоро самые крепкие и любопытные стали выбираться из детской и ковылять по всей клетке, пока Эсмеральда этого не видела. Но в какой-то момент ее охватывала тревога, тогда она хватала шалопая зубами и с недовольным ворчанием водворяла на место. Справиться с одним-двумя было не так сложно, но когда непоседливостью заразились все восемь, она была вынуждена дать им свободу. Они стали вслед за ней покидать клетку, и тут-то выяснилось, что сони, как и землеройки, привыкли выстраиваться цепочкой. Сначала выбиралась мамаша, затем, держась за ее хвост, малыш № 1, за ним № 2, потом № 3 и так далее. Волшебное зрелище: девять крошечных существ, каждый с черной маской на мордочке, разгуливают по комнате наподобие ожившего шерстяного шарфа, или скачут вприпрыжку по кровати, или карабкаются вверх по ножке стола. Стоило только разбросать на полу или на одеяле мертвых кузнечиков, как весь этот выводок с радостным писком набрасывался на угощение, до смешного напоминая банду уличных хулиганов.

Когда молодняк подрос, мне пришлось всех выпустить в оливковую рощу. Задачка обеспечения едой девятерых ненасытных сонь отнимала у меня слишком много времени. Я их выпустил возле падуболистных дубов, где они и обосновались. Вечерами, на закате, когда небо становилось зеленым, как лист, в полосках предзакатных облаков, я приходил понаблюдать за тем, как сони в своих театральных масках порхают в тени ветвей с грацией балерин, дружно чирикая и попискивая в погоне за бабочками, светлячками и прочими лакомствами.

Следствием моих поисковых операций верхом на ослице стало значительное пополнение собачьего семейства. Мы провели день среди холмов, где я охотился на агам, нашедших себе пристанище в блестящих на солнце гипсовых скалах. Домой мы вернулись к вечеру, когда повсюду лежали угольно-черные тени и все живое купалось в косых золотистых лучах заходящего солнца. Мы взопрели, устали и ужасно хотели есть и пить, а все запасы были давно съедены и выпиты. Последний встреченный нами виноградник подарил нам всего лишь несколько пречерных гроздьев, отдававших уксусом; собаки после них скалили зубы и закатывали глаза, а я почувствовал еще больший голод и жажду.

И решил, что раз уж я возглавил экспедицию, то кому, как не мне, обеспечивать команду всем необходимым. Я тормознул и обдумал проблему. Мы находились на одинаковом расстоянии от трех источников пищи. Старый Яни, пастух, наверняка угостил бы нас хлебом с сыром, вот только жена Яни, вероятно, до сих пор трудится в поле, а сам он, возможно, еще пасет коз. Агати жила одна в полуразвалившемся домике, но она такая бедная, что как-то совестно что-то от нее принимать; если на то пошло, это я с ней делился едой, когда оказывался поблизости. Наконец, еще была добрейшая мама Кондос, уж лет восемьдесят, как вдова, жившая с тремя незамужними и, насколько я мог судить, муженепригодными дочерями на какой-то нескладной, но процветающей ферме в долине южнее нас. Они были вполне состоятельными по крестьянским меркам: помимо пяти или шести акров возделываемой земли с оливковыми деревьями, у них имелись два осла, четыре овцы и корова. Семейство Кондос можно было назвать «поместными дворянами», и я решил, что именно им выпадет честь окормления моей экспедиции.