Как только они вскочили с кровати, послышались яростные крики: одни и те же фразы на немецком, смысл которых был неясен, а отголоски прорезали чернильную темноту канала.

Майкл схватил брюки и побежал к двери, чтобы в окне разглядеть одинокую темную фигуру, жмущуюся к двери. Разобрать кто это не получалось, но это точно был не человек в форме.

В дверь снова постучали, а затем сквозь деревянные доски донесся суетливый шепот:

– Майкл, скорее! Это я, Давид!

У Майкла отлегло от сердца, когда он узнал голос своего друга детства из синагоги. В камбуз вбежала взволнованная Эльке, судорожно натягивая свитер через голову, и все еще с голыми ногами.

– Кто это? – дрожащим голосом прошептала она.

– Все хорошо. Все хорошо. Это Давид.

Майкл принес свою одежду из спальни и бросил часть вещей Эльке – и они оба принялись торопливо одеваться на кухне.

И вновь раздался взволнованный голос:

– Майкл, ты там?

Майкл прошипел в ответ:

– Да, сейчас.

Он застегнул брюки и, убедившись, что Эльке одета, открыл дверь.

Давид едва стоял на ногах, в глазах читался ужас.

– Майкл, они идут за тобой! Тебе надо уходить. Мой отец подслушал, как мистер Кратц из пекарни рассказал гестапо, что ты остался здесь, незарегистрированный. Я сразу, как смог, прибежал сюда, но комендантские патрульные заметили меня и побежали следом. Нам надо уходить. Сейчас же! – Давид зашелся в приступе кашля.

На долю секунды все в комнате замерло.

Пока Майкл натягивал остальную одежду и обувался, они с Эльке встретились глазами. Они понимали – это конец. Война наконец добралась и до их дорогого плавучего дома. И это было только начало. Теперь придется бежать, прятаться и вечно дрожать от страха. В это мгновение он будто понял – и она тоже, судя по выражению ее глаз, – что, после того как он покинет лодку, весь знакомый им мир изменится раз и навсегда.

Надевая пиджак, Майкл сделал то, о чем впоследствии будет спрашивать себя еще долгие годы. Он не знал, почему так поступил. Сработал ли инстинкт, или какое-то внутреннее чутье, а может его направил Бог. Как выбегающий из горящего здания способен ухватить один предмет, так и он сгреб со стола томик стихов Рильке, подаренный Хельдом, и сунул в карман пиджака.

Эльке тоже надевала куртку, и было невыносимо больно видеть, что она тоже в этом замешана.

– Тебе не нужно убегать. Ты в безопасности. Ты же чистокровная голландка.

– Которая влюблена в еврея! – огрызнулась она.

Слова горечью отозвались в душе. Это он во всем виноват. Из-за своего эгоистичного желания быть с ней, обладать ею, он подверг опасности единственное, что делало жизнь стоящей: его милую, чудесную Эльке.

Похоже она прочла это в его глазах, когда они оказались у двери. Она практически вытолкала его наружу.

– Не беспокойся обо мне. Я немного побуду у своей сестры. Со мной все будет хорошо. Но тебе нужно бежать.

Они вышли в ночь. Чуть дальше, по дороге вдоль канала, два немецких солдата рыскали в кустах.

Втроем они бросились бежать, но один из солдат заметил их и крикнул:

– Стоять!

Они мчались по Аудезийдс Воорбургвал без оглядки, но слышали, как солдаты за ними гнались. Позади раздавался цокот подкованных сапог.

Свернув с набережной, они помчались по мосту Армбрюг, направляясь в заселенную часть города, где найти их будет труднее. За ними ломались кусты и трещали выстрелы, они бежали без остановки. Добежав до главной улицы, они нырнули в темный проход, в стороне от дороги – им пользовались голландские школьники, чтобы срезать путь. Остановившись на середине переулка, затененного рядом домов, они прижались к сырой стене. Затаившись, они дышали часто и тяжело, а в это время сапоги с металлическими подошвами зазвучали громче, а затем чуть стихли. Они слышали, как солдаты шарят по садам и стволами винтовок раздвигают кусты в начале переулка.