В тот день наша общая встреча группы была назначена у Нотр-Дам. Выскочив из Лувра, я торопливо сделал несколько снимков, и мы спеша отправились на рандеву. Триер безапелляционно изрекал, а мной хороводил бес, и я, не бывая здесь ни разу, повёл, как Сусанин группу, всех. Я рисковал. Мы опаздывали. Я понимал, сколько будет крику, приди мы не туда, но смело командовал: «направо, налево, налево», – и все трусили за мной следом. На присоборную площадь я вывел тогда всех самым оптимальным путём.

Мы бродили потом по эспланаде Инвалидов. Было пусто вокруг, далеко впереди подростки выгуливали огромных псов, в стороне на скамье под деревьями целовались лесбиянки. Триер и Лёня Горшков улеглись на газонную траву и закурили.

– Ложись, – скомандовал мне Триер.

– Нет, – возразил я, словно совершал акт гражданского мужества.

Бесцеремонность Триера рождала во мне страсть противоречия:

– Я и дома на траве не лежу.

Между тем «старшие товарищи» не обращали внимания на меня. Они лежали и курили, образуя живописную группу «Перекур на траве». Триер вдруг взглянул с недоумением на меня, как будто комар об особом мнении объявил или зафилософствовал вдруг.

Потом мы прошли по мосту Александра Третьего до Пти– и Гран-пале. Афиша на нём извещала о выставке мраморных и восковых скульптур: от шестиметровой святого Михаила до тридцатисантиметровой купальщицы.

Триер постоянно изрекал, я возражал. В конце концов мы надоели друг другу.

– Пока, – объявил Триер, отправляясь в гостиницу, а мы пошли с Леонидом по Елисейским полям и, так как дело было к вечеру, в конце концов очутились на набережной Нью-Йорка, у моста, где, применяя подручные средства, пристроив на парапете камеру, сфотографировали, умещая в кадр, светящуюся Эйфелеву башню.

Отсюда, из парижского далека, тулузская жизнь выглядит провинциальной. Это касается и гостиничного интерьера: обои прямо под потолок, их крупный рисунок, свет где-то в стороне, а не над рабочим столом, отсутствие телевизора в номере. В Тулузе телевизор был общий, один, в коллективной просмотровой, а здесь индивидуальный, в номере.

Его включали проснувшись, хотя можно было смотреть всю ночь или в безвременье под утро, когда повторялись зацикленные новости. Важна для нас и синоптическая карта. Она не требует перевода. Местами на ней чернели тучи с пролившимся дождем и облака, из-за которых выглядывало солнце именно в той степени, в какой прогнозировались солнце и облака. Рядом стояли цифры температуры воздуха. Как правило, карту комментировали молодые женщины. Ведущие с ними весело шутили, и погода подавалась легко и весело. Затем начинались последние известия. Раз среди них мелькнуло знакомое: Земля из космоса, ажурная ферма, уходящая в космическую темноту, а рядом неуклюжие фигурки в скафандрах.

Что это было? Проведенный уже после нашего отъезда выход или прежние кадры? В целом «Маяк» готовился в ошеломляющем темпе. В начале 1985 года согласовывались его стратегия и планы. В мае очередной экипаж уже знакомился с аппаратурой, а через месяц она уже ушла на орбиту.

Так что же было теперь? Ведь планировался ещё один дополнительный выход в открытый космос. Неужели его провели теперь без меня? Мы расспрашивали французов. Но нет, это просто была ретроспективная передача. Вспоминали трагедию «Челленджера», наш выход, и в итоге изрекалось лестное: в настоящее время только Советский Союз выводит людей в космос.

Трагедия «Челленджера» оставалась у всех в памяти. В начале года один из четырех американских челночных кораблей «Челленджер» взорвался на глазах потрясенных зрителей через минуту после старта.