– Представляете, приди мы на пять минут позже, и все – сравняли бы с землей эту красоту. А при дневном свете мы увидели, что там был по зеленому орнамент выведен… Видите: вот эти – цвета кофе со сливками… Кажется, будто с топлеными. Парень говорит: отойдите, девчата, счас все в лучшем виде устроим. Раз – и так легонько подтолкнул ковшом стенку – она и рассыпалась, – сияя счастьем, продолжала Матреша.

– Мы набили сумки – а они, черти, тяжелые – там же еще куски глины налипли… Уж как дотащили до такси, и сказать невозможно. Таксист смеется: что, девки, на памятник себе стали заготовки делать? Ему смешно, а нам каково было потом до лифта тащить, – постепенно впадая в не раз уже пережитую по этому поводу жалость к себе, с затаенной обидой говорила героиня. Обида относилась к Феоктисту, который вместо того, чтобы идти с «девчатами» на отбойные работы, поехал к какому-то художнику, с которым, Бог знает когда договорился о встрече. Мог бы и передоговориться…

– А кто, скажите на милость, отвозил на дачу эти сокровища? Кто прилеплял их к камину? Кто на себе приволок с Севера еще шесть потрясающих плиток? Заметьте, не на машине, а на себе – в рюкзаке, – как бы в укор жене вступил в повествование Феоктист, явно считавший, что его лепта дорогого стоит. – Жаль, нельзя дать вам подержать, взвесить такую штучку – поняли бы, что значит на собственном горбу нетленку таскать… Я их на пожарище собирал… А потом дома оттирал, отмывал… Это, конечно, не в счет, – выговаривал обиженный супруг.

Дом был осмотрен. Обстоятельная Матреша разъяснила Ирине все тонкости своего домоводства. Можно было расслабиться.

– Сама видишь, жизнь у тебя будет райская. Телефон есть: звони – не хочу, а к тебе… если сама пожелаешь. Душ прекрасный. Обратила внимание, как продуманно сделан сток… А какой кафель… чешский. А канализация? Видела ли ты где-нибудь на дачах такую вещь? Это спасибо свекру – чуть ли не через Совет Министров выбил, – журчала Матреша, перебирая и как бы ощущая всеми органами чувств уникальные бытовые достоинства своего владения.

«Какая она все-таки красивая… Эти огромные черные глаза, будто истомленные нежностью и безграничной любовью… Эти до сих пор свежие яркие губы, а за ними… Боже мой, за ними россыпь перлов, не тронутых временем… Нет, нет, постой-ка, в самой глубине какое-то мерцание… Ага – золотой зубик… Так это только добавляет сияния ее лику…», – подводила итог своим наблюдениям Ирина.

Несколько умягченная временем и деторождением Матреша – такая женственная, такая теплая – сидела в прелестнонебрежной позе на крылечке террасы и курила, неспешно со вкусом затягиваясь дорогой сигаретой. Мужчины бродили по еще не окрепшей земле, обсуждая прелести весенней охоты. Феоктист сетовал, что и эта весна не принесет ему радости уединенного бродяжничества по окрестным лугам и болотам.

– Понимаешь, рядом только Прайс… и никого больше… только Прайс.

И такая глубинная тоска была в его словах, что Андрею показалось, что дело не в одной только охотничьей страсти.

– Вот так сидеть бы всю жизнь, никуда не торопиться… Смотреть вдаль или наблюдать, как на твоих глазах раздвигаются лепестки крокусов, – с ленивой мечтательностью тянула Матреша, неотрывно следя за странными действиями своей приятельницы.

Еще когда они ехали из Москвы, Ирина напрягала всю свою волю, чтобы не слышать мерного рокота дамы-патронессы, каковой, видимо, ощущала себя Матреша. Это было ее обычное состояние – привычное поведение. Именно здесь таилась причина редкого общения двух ехавших на дачу пар. Ирина физически не могла приблизиться к тому озеру, в котором так вольготно плавала Матреша.