Из поездки она позвонила, и я подслушала их с папой разговор.

– Но все обошлось? – паническим голосом спрашивал папа.

Я бросилась к нему:

– Что случилось?

– На маму напали на улице.

– Она пострадала? – спросила я.

– Вроде бы нет.

Но когда мама вернулась в Лос-Анджелес, оказалось, что левая сторона ее лица и тела превратились в сплошной черно-фиолетовый синяк. Она сказала, что на нее наехал мотоциклист и выхватил у нее сумочку.

– Ужас какой! – воскликнула я. – Тебе пришлось обратиться в больницу?

– Да, но уже все в порядке, – ответила мама, стараясь меня успокоить.

– Точно? – спросила я.

Она кивнула и взяла свою чашку кофе дрожащей рукой.

– Ты все равно сможешь учиться в колледже, Лима, – сказала мама. – Просто где-нибудь подальше от Нью-Йорка.

По всем новостным каналам крутят историю удравшей Кристины Каделл. «Наследница в розыске!», «Побег на миллиард долларов!» – вот всего пара заголовков бегущей строки внизу экрана. Публика, похоже, никак не может вдоволь назлорадствоваться по поводу скандального происшествия: богатенькая наследница миллиардного состояния обвиняется в том, что убила свою мать Марию Каделл, бывшую жену Уильяма Каделла-младшего, во время совместного путешествия на яхте. И хотя мотив до сих пор неизвестен, подозреваемая улетела в Европу и теперь в розыске. А я, хоть ты тресни, не могу понять, что может ее связывать с моей мамой.

Я стою перед стенным шкафом в коридоре и смотрю на верхнюю полку, где стоят коробки – мамины коробки со всеми вещами, которые от нее остались.

После смерти мамы я надевала ее одежду, нюхала ее духи, каждый день носила ее драгоценности, отчаянно стараясь вцепиться в каждую еще оставшуюся частичку. Мне хотелось лишь одного: чтобы мама была на кухне и ждала меня из школы, чтобы обняла меня и снова наполнила дом своим присутствием.

Но когда я вернулась домой из «Новых горизонтов», то упаковала все мамины вещи, к которым отец даже не притронулся, и больше тоже к ним не прикасалась. Они напоминали мне, что я потеряла человека, который любил меня больше всех на свете, а потому у меня не было сил даже смотреть на них.

Эти коробки я не открывала десятилетиями, но, переезжая, неизменно таскала их с собой: из комнаты в общежитии колледжа в съемные квартиры, потом в дом, который делила с тогдашним мужем, и, наконец, в новое жилье, которым обзавелась после развода. Они были моими постоянными молчаливыми спутниками жизни, зеркалом, отражающим мамино отсутствие.

Я беру коробку с надписью «Письма» и открываю ее.

Сверху стопки бумаг лежит копия надгробной речи, которую наш семейный раввин произнес на похоронах. Тогда я была слишком ошеломлена, слишком раздавлена горем, чтобы различить хоть слово. И по сей день ничего не могу вспомнить.

Я беру листок и читаю:

Сегодня день большой скорби. Умерла Ирен, и мы собрались, чтобы похоронить ее. Смерть всегда приходит слишком рано. Мы жаждем еще хотя бы одного мгновения, еще одной улыбки, еще одного доверительного, сердечного разговора, еще одной частички мудрости и ободрения, еще одного момента близости. Но теперь Ирен, пусть и слишком рано, упокоилась с миром.

Она была матерью, женой, преданной подругой и коллегой для многих. И еще она была человеком, который очень любил эту жизнь и людей и хотел бы, чтобы ваши воспоминания о ней полнились весельем, юмором, добром и любовью. Ирен довольствовалась простыми радостями. Ценя наслаждения, которые может дать жизнь, она всем своим существом знала: они не имеют значения, если ты не в добрых отношениях с людьми. Доброта к другим была основной чертой ее характера, и хотя Ирен любила выбраться за город, почитать хорошую книгу, сходить на прогулку или посмеяться хорошей шутке, главными для нее были семья и друзья. В них она видела лик Бога, в них находила благословение.