Впрочем, попав в свой автомобиль, Ваня немного успокоился. Что и говорить, жизнь, протекающая в столичных пробках, приучает отождествлять машину с домом. Ведь только дома, обретя наконец-то собственный status quo, человек может успокоиться и рассуждать здраво и взвешенно. Машина становится продолжением тех самых стен, которые помогают, захлопнув двери которой, он, наконец, обретает границы своего «я», и из которого так приятно порою смотреть на окружающий тебя мир…

Маня вальяжно перелез на переднюю панель, где из сопел потянуло тёплым воздухом, вытянулся и, прикрыв глаза от удовольствия, бросил: – Трогайте, уважаемый!

Иван, злобно зыркнув на наглого кота, резко нажал на педаль газа, и выехал с парковки.

– Но, но! Ямщик, не гони лошадей! – отозвался Маня. – Спокойствие – основное, что нужно для наведения порядка в делах и мыслях. Малыш, самый большой беспокойный идиот живёт внутри нас самих. Он то и мешает нам нормально существовать, а ведь только в спокойной воде можно разглядеть своё отражение, увидеть себя. Хотя, – Маня хмыкнул, – Достичь внутреннего спокойствия достаточно легко, будучи монахом где-нибудь в Гималаях, а вот сделать то же самое в трущобах мегаполиса – задача ещё та…

– Господи! Кот-буддист! – вздохнул Иван.

– Ваня! Надо слушать умных лю… – кот замялся. – котов! Ты ведь даже не догадываешься сколько мне лет. Так, что прислушивайся к голосу вечности! – и кот горделиво отвернулся, впрочем, тайком косясь на Ивана в полглаза и радуясь произведённому впечатлению…

– И сколько тебе… Вам… лет? – ошарашено произнёс Иван. – Сто? Двести?

– Бери больше, гораздо больше…– кот горделиво надулся. – В моих глазах тебя приветствует вечность!.. – и, взглянув, на оторопевшего Ваню, торопливо добавил. – За дорогой следи, Шумахер, а то не доедешь!

Ваня с трудом переваривал сказанное котом. Всё произошедшее сегодня не влезало ни в какие рамки. Всё его существо кричало, что это невозможно, иррационально и вообще…

– Маня, а ты Бога видел? – вдруг хрипло ляпнул он.

– Христа? – Маня скорбно взглянул на Ивана. И задумался. – Видел, правда, мельком… Я тогда у Агасфера ошивался…

Маня надолго замолчал.

– Я лучше расскажу тебе про Агасфера… Я его неплохо знал…

Агасфер был евреем. И этим всё было сказано… Он был соткан из противоречий. Болезненно самолюбивый и одновременно неуверенный в себе, остерегающийся всех и вся, ожидающий от других подвоха и постоянно мятущийся в прокрустовом ложе своего одиночества. Его отношение к жизни было, можно сказать, философским. Он её любил, когда она была к нему благосклонна, и терпеливо ждал, тихо ненавидя, когда чёрная полоса её нелюбви всё-таки закончится. Впервые я его встретил, забежав в его маленький дворик, спасаясь от распустившихся иерусалимских собак. Иерусалим был тогда большой помойкой, заваленный нечистотами и кликушествующими проповедниками. Каждый из этих людей слышал лишь самого себя, в упор не видя стоящего рядом, каждый знал Истину, открытую и ведомую лишь ему, человеческая жизнь не имела особой цены, а бестолковость существования не бросалась в глаза только идиоту. Смешение римлян, пытавшихся приспособить этот город для себя, и жителей, интуитивно сопротивляющемся этому, постоянно поддерживало ситуацию на уровне кипения, превращая Иерусалим в какой-то прифронтовой город… Агасфер не одобрил моего вторжения в свой мирок, запустив сучковатым поленом, едва не прибив меня, а заодно и слегка травмировав мою поэтическую душу, всегда верующую в человеческую доброту. Однако я быстро договорился с этим плешивым евреем, принеся к его ногам парочку придушенных мышей, чем вызвал его весьма неподдельный интерес и уважение. У нас установился взаимовыгодный нейтралитет. Я периодически приносил ему пойманных в его доме мышей, а он делился со мною частью оставшихся объедков, довольно часто не особенно-то и съедобных. Он любил свою старую мать, вечно бурчащую о преимуществе старых времён, когда вода была – водой, евреи – евреями, а она не ведала о болях в голове и пояснице. Впрочем, это особенно никого не раздражало и относилось окружающими к таким же явлениям природы, как дождь или ветер. Никому ведь не приходит в голову возмущаться по поводу их наличия в этом мире! Ещё у него была жена – тихое, кроткое создание, вечно молчащее в ответ на несправедливые порою упрёки, но создающая какой-то необыкновенный уют в этом маленьком, тесном доме, потихоньку прикармливающая меня в отсутствие мужа. А ещё у Агасфера была маленькая дочь. Пугающе бледная, на фоне загорелых домочадцев, постоянно подкашливающая худенькая девочка десяти лет отроду с огромными чёрными глазами, глубиною ночи Иерусалима, и длинными тонкими, почти прозрачными пальцами… Она часто сидела возле окна, так как была очень слаба и не могла играть с ребятами. Отношения между детьми довольно часто жестоки. Я часто наблюдал, как резвящиеся сверстники, играющие на улице, кидались в окно, у которого она сидела, кусочками грязи. Её слезы ещё более раззадоривали их и только появление Агасфера с палкой успокаивало на некоторое время разошедшуюся детвору. Помню сколько удовольствия я получил, вцепившись в икру одного из малолетних негодяев. С тех пор их нападения стали значительно реже и, увидев меня они, они мгновенно ретировались, а по всей окраине пошёл слух, что у Агасфера появился, какой-то ненормальный кот. До сих пор вспоминаю сколько приятных часов провёл я, лежа на коленях у дочки Агасфера. Никто ещё так ласково не чесал меня по животу и за ушами, ничьи руки не были так нежны и ласковы, и ничья доброта так явственно не ощущалась всеми окружающими…