Эрато, я не знаю, понятно ли тебе то, о чем я пишу. Я представляю, как не просто дастся тебе осознание того, что меня нет больше рядом. Как бы там ни было, постарайся простить меня.

Еще, просто чтобы ты знала. Я вернулся к родителям в Фивы. На письмо это, прошу, не отвечай. О причине моего ухода отцу не рассказывай. Телеф объяснит ему все в меру необходимости. Если будет нужно, поговори с Телефом. Он обещал тебе помочь.

И последнее. Несмотря на то, что тебе сейчас тяжело, я хотел бы вернуть тебя в ту ночь у костра прорицателя. По его словам мы должны были бы узнать нечто, что сильнее привяжет нас друг к другу, но вот, мы расстаемся. Что же ты скажешь, он неправ? Нет, конечно же нет! Помнишь ли ты ту падающую звезду? Я убежден, что в ней наша надежда. Если когда-нибудь нам посчастливится увидеть нечто подобное, я точно знаю, что мы будем вместе – я словно вижу сейчас этот день. Хотя как боги это устроят, сейчас понять, конечно же, мне не дано. Так давай же не смыкать глаз ни одной безлунной ночью, смотреть в небо и думать друг о друге. Я верю – рано или поздно счастье нам улыбнется.

Теперь совсем все.

Будь здорова.

Твой Геракл.»

Надежда… Она одна придавала юному герою силы в тот момент, когда он писал это письмо. Оттого столь отчетливо видел он свое и Эрато далекое будущее. Но не нужно быть большим знатоком человеческой души, чтобы представить себе, как потрясло совсем еще юную девушку это письмо. Особенно последние строки, звучавшие для нее едва ли не как издевка.

Ненавидеть Эрато не умела. Обида и досада овладели ею. Пытаясь сначала отыскать причины произошедшего в себе самой, она заперлась в собственной комнате. Правда, очень скоро ей захотелось только одного – спать дни и ночи напролет глубоким сном, чтобы ничего не чувствовать, не думать и не страдать. В течение нескольких дней дочь Феспия не показывалась никому на глаза, ничего не ела. Прекратить затворничество ее заставило только недомогание. Встав однажды утром с постели, она была вынуждена сразу же лечь, почувствовав головокружение и тошноту. Эрато вначале приняла это за следствие долгого времени, проведенного без пищи. Но опытные наложницы Феспия сразу же распознали в этом недомогании признак того, что она носит под сердцем дитя.

Буквально в течение нескольких дней после этого о беременности объявляют еще трое дочерей Феспия, за тем еще и еще, и, в конце концов, оказалось, что беременны все пятьдесят. На вопрос Феспия, кто отец, дочери упорно молчали. Когда же Феспий спрашивал прямо: «Геракл?» – они с нескрываемым облегчением, широко раскрыв глаза, кивали ему в ответ. Признаться в связи с зевсовым сыном, пусть и незаконной, было легче, нежели в связи с рабом. Эрато тоже не выдавала сестер, хотя не сомневалась в том, что Геракл был ей верен. Она надеялась, что со временем как-то все устроится.

Прошло почти два месяца с того дня, как Геракл появился во владениях Феспия. Как и в тот вечер, Феспий вышел на закате в собственный сад. Как все изменилось в саду с тех пор… Цветы давно опали и сменились зачатками будущих плодов. Исчез аромат. Олива, от которой Геракл отпилил большую сухую ветку сильно бросалась Феспию в глаза, хотя это было лишь одно дерево из нескольких тысяч. С потерей ветки оно утратило грацию. Феспий думал уже, что неплохо было бы вообще избавиться от него и посадить новое.

Неизменным, как и окружавшие сад расцвеченные закатом горы, было появление Телефа. Он передвигался бесшумно, как кошка. Феспий почувствовал на себе его взгляд, и только это заставило его обернуться.

– Ах, Телеф… Здравствуй, друг! Чем порадуешь?