Ближе к концу пути впереди стали появляться горы. По высоте они не шли ни в какое сравнение ни со знакомым Гераклу Геликоном, ни даже с Парнасом. Но если Парнас и Геликон радовали глаз и возвышали душу, то от этих чернеющих пиков, как и от моря, веяло жутью. Когда пики приблизились, к наводящему ужас виду присоединился еще и исходивший откуда-то из глубины массива гул. Подлетев еще ближе, можно было различить новые, еще более пугающие звуки. Геракл вцепился в борт колесницы. Он понял, что, окажись он тут в одиночестве, этот не то стон, не то крик, переходящий временами в звериный рев, заставил бы его обратиться в бегство. В этом неистовом стенании были слышны какие-то человеческие нотки. Страдание несчастного, вероятно, превосходило любые представления о том, что может вынести человек, оттого он и голосил зверем. Его ор был настолько громок, что на большом отдалении заглушал собою слышный в горных ущельях металлический лязг. Ручьями по скалам к морю струилась та же багровая жидкость, и Геракл цепенел при мысли о том, что творится в том месте, откуда исходят страшные звуки. Афина тем временем искусно правила колесницей промеж нависавших со всех сторон зловещих каменных громад.

– Тебе страшно? – спросила она.

– Да, есть немного, – ответил Геракл.

– Не бойся, это просто один из титанов.

– Титанов?

– Да, тех, кого по вашим преданиям запер в Аиде Зевс.

– Ты хочешь сказать, он этого не делал?

– Да что ты! Имени Зевса еще в помине не было, когда эти несчастные, соблазненные силами тьмы, пали в бездну. А этот, которого мы увидим сейчас, был у них жрецом.

– Почему ты так думаешь?

– Он способен видеть меня, когда я здесь, и все понимает. Он знает больше остальных о богах, потому стражники и отвели его в такую даль, что к нему не приходит даже Персефона.

Между тем, гул нарастал. Очень скоро стало понятно, что ощущение того, что горы вокруг сотрясаются – отнюдь не кажимость. Геракл увидел одну скалу, которая по-настоящему с неимоверным скрежетом дергалась в разные стороны. От нее же исходил и лязг цепей. То, что это были именно цепи, Геракл увидел, когда они облетели эту неистовую скалу с противоположной стороны. Но неистовой оказалась вовсе не скала, а прикованный к ней необыкновенной величины и силы практически нагой человек, мужчина. Вид его был ужасен: он зарос волосами так, что лица вовсе нельзя было разглядеть. По его ногам, видимо, со спины текла кровь. Вокруг оков его конечности были разодраны в мясо. Несмотря на боль, он ежесекундно рвал цепи с такой силой, что скала приходила в движение. Завидев колесницу Афины, он застенал вдвое сильнее, вдвое сильнее заметался. Было видно, что всем вожделением своей страждущей души он устремлялся к богине.

– Вот видишь, Геракл, он заметил нас.

– Вижу, Афина. Так ты хочешь сказать, что он светел?

– Да. Он светлее тысяч вместе взятых покорных узников Аида. Мы, боги, видим душу. Так что можешь мне поверить: освободившись, он будет велик.

– Хорошо, я верю. Но ты скажешь, что и ему вы, боги, не в силах сейчас помочь?

– Сейчас, увы, нет.

– Афина, но когда же, когда же станет возможным помочь этим страдальцам?

– Подожди, Геракл, дай мне время. Сегодня тебе все должно стать понятно.

Афина поворачивала коней. Она знала, как нелегко человеку смотреть на подобное.

– Кстати, как зовут его? – спросил Геракл.

– Прометей.

За скалой, к которой приспешники темных сил приковали Прометея, горы шли на спад и взору открывалась покрытая туманом равнина. Она была единственной безмолвной и безучастной зрительницей его титанических мук. Одиночество в страдании – одно только это по мнению Геракла превышало его муки над суммою мук множества простых невольников.