Старик не остановился. Он шёл, шаркая ногами и сутулясь. Левая рука ощутимо подрагивала, как у страдающего Паркинсоном.

– Прощает, – повторил Сергей. Странно, но ему вдруг захотелось поверить в это невозможное немыслимое чудо.

Он осторожно открыл дверь в палату дочери.

– Папочка, – Наташа смотрела на него и улыбалась.

– Доченька…

Дронов бросился к ней, обнял, прижал хрупкое и родное тело, осторожно гладил, приговаривая:

– Милая, милая моя. Ты правда прощаешь меня?

– Прости меня, папа. Я была дурой. Я только сейчас поняла, как люблю тебя. Мне было жаль маму, вот я и вбила в голову, что виноват ты. А ты просто слабохарактерный. Чужие женщины брали тебя, как чемодан, и несли, куда им нужно, а ты просто не мог им отказать…

Сергею было странно и непривычно слушать такое от дочери. Ему хотелось крикнуть: «Нет, Наташа, я сам волочился за каждой юбкой, добивался, охмурял, потому что я самый настоящий кобель. Я даже не помню, сколько раз изменял Ольге. И мне нравилась такая жизнь. Нравилась, пока не случилась то, что случилось».

– Спасибо, доченька. Я очень виноват перед тобой и мамой.

– Мама добрая. Она всегда любила тебя. Я знаю, она давно всё простила. Она сейчас смотрит на нас и радуется. И я хочу, чтобы ты не думал обо мне плохо. Ты правильно сказал: мы – одна семья. Я ни в чём не виню тебя, папа. Я очень люблю тебя…

А потом руки дочери соскользнули с его плеч. Он ещё прижимал её худенькое тельце, что-то шептал на ухо, но в сознание уже ворвался ледяной вихрь понимания: Наташи больше нет.

Он долго тряс её, просил очнуться, но отчётливо осознавал: Чуда больше не будет. Ему предоставили выбор. И он выбрал прощение.

Дронов осторожно опустил почти невесомое тело дочери на кровать и тихо, обречённо заскулил. Что он натворил?! Ведь можно было попросить выздоровление! Почему, как кретин, он требовал покаяния?! Наташа бы справилась с болезнью, а он бы нашёл способ вернуть её доверие! А может, ещё не поздно всё изменить?!

Дронов, как ужаленный выскочил из палаты.

– Где он?!

Дежурная медсестра недоумённо уставилась на него.

– Кто?

– Старик-охранник! Я только что разговаривал с ним!

– Вы ошибаетесь. Здесь не было никакого охранника.

– Да мы пять минут назад беседовали с ним! Сидели на том сером топчане!

– Вы заблуждаетесь. Я никого не видела.

– Да вы бредите! Такой лысый старик в очках, в форме. Нос с синими прожилками, как у пьяницы!

Медсестра сочувственно посмотрела на него.

– Мне очень жаль, но вы путаете. У вас горе. Я сейчас позову дежурного врача. Он даст вам успокаивающее.

– Да к чёрту ваши пилюли! Вы не могли не видеть его! Мы сидели на диване в двадцати метрах от вас! Вы ослепли?! Такой смешной нелепый старик!

– Успокойтесь, пожалуйста. Дело в том, что в нашем отделении нет охранников. Секьюрити только на первом этаже. И там дежурят женщины.

– Женщины? – опешил Дронов. – А как же…

– Мне очень жаль.

* * *

В больничном холле Дронов дождался приятеля, который, несмотря на праздник, бросил все дела и вызвался помочь. Встретились, обнялись.

– Старик, ты это… не раскисай, – приятель потрепал Сергея по плечу. – Понимаю, как тебе тяжело. Но надо жить.

– Послушай, – неожиданно спросил Дронов, – ты веришь в добрых духов?

– Чего? – прищурился тот. – Ты о чём?

Сергей смутился:

– Ну… во всякие чудеса, мистику? Рождественское волшебство?

Приятель хмыкнул и подозрительно покосился на него:

– С тобой всё в порядке?

– Ладно, проехали, – Сергей махнул рукой. – Я очень благодарен тебе. Спасибо.

– Не за что, старик. Ты бы поступил так же.

Погода на дворе вдруг переменилась. Немного похолодало, тучи исчезли, и солнечный свет сквозь огромные окна заливал весь холл, минуя лишь один угол, где за высокой спинкой кресла от него прятался Сергей. Завтра с утра предстояло забрать из морга Ольгу, на следующий день из здешнего морга – Наташу. Впереди траурные церемонии, прощальные слова и долгая, долгая жизнь. «Надо жить…».