Но Бог, не презревший неверия Своего апостола Фомы, сотворил Свою великую милость и над Гавриилом.

– Вдруг, – передавал о. Гавриил, – над моей головой среди ясного неба раздался гром или как бы громоподобный голос с небес сказал мне: «Будет пшеница…»

Ганя ничком, как бездыханный, лежал на земле. Когда он пришел в сознание, первой его мыслью было: «Есть Бог, есть Бог!»

Подошел отец.

– Ты что какой-то бледный? Нездоровится?

– Да, что-то не по себе.

– Ступай домой. Я один за тебя все тут доделаю.

Но видение – одно, а дело – другое. Оно требует веры. История с пшеницей подходила к концу. Крестьяне Фроловки приступили к ее косьбе. Федор Зырянов тоже хотел с ними заодно это сделать, но сын просит, умоляет подождать. Ну хоть с недельку…

– Это зачем?

– Да может быть, Бог даст еще поправку пшенице…

Действительно, стали по ночам перепадать дожди как из сита. Днем яркое солнце, жара. Так прошла неделя. Хлеб стал набирать (наливать) колос. Зырянов-отец испугался: «Пропадет пшеница. Надо косить. Не то ни зерна, ни соломы не будет». Ганя снова упрашивает.

– Тятенька, подождите. Господь даст пшеницу.

– Да ты в уме ли, пророк? Что ждать-то? Ты погляди, уж осень на носу. Ведь чужой крестьянский скот по полю бродит, весь хлеб потравит.

– Мы караулить будем.

– Ну, хорошо, пророк. Шкуру с тебя сдеру, если пшеница пропадёт.

А погода все продолжается самая благодатная для хлебов. Зерно наливается до «восковой» спелости, колоски поднимаются. Ганя ходит на свою полоску не нарадуется, благодарит все Бога, а соседи завидуют и мучаются, зачем рано сжали хлеб.

Зырянов-отец тоже присмирел. Сыну ничего не говорит, а отвернется в сторону, слезу утирает… А потом уж и без шапки по полосе ходил: «Божья…»

Урожай собирать самим Зыряновым стало уже не под силу. Снопы в рост человека. Да их столько, что всю полосу заняли – ни пройти ни проехать. А когда вымолотили хлеб и стали складывать в амбар, и дверей не запрешь. Заколотили их, сняли крышу и просто зерно сыпали в амбар, как в ящик.

Вся семья переживает какой-то особый подъем чувств, как после причастия. Всем чудится близость благодати Божией, близость Самого Бога.

И вот тут-то вдруг заговорил Ганя о монастыре…

Как ни религиозны Зыряновы, как ни высоко и духовно сейчас их настроение, но это для них гром при ясном небе, вроде того, который был для Гани.

Мать, сестры в плач.

Отец насупился и как отрезал:

– Не пущу…

Прошла неделя. Идет другая. Ганя:

– Благословите в монастырь.

Проходит месяц, затем еще месяц:

– Благословите в монастырь. А как благословить? Отпустить такого сына и остаться одним на старости лет?!

Сын уже приспособил многое в своем личном обиходе поближе к монастырскому. И снова все просит и просит. Вот однажды разразился скандал.

На просьбу Гани отец, не говоря худого слова, пошел на двор, вернулся с сыромятным ремнем, схватил сына за волосы, нагнул его, как маленького – голову промеж колен, – и давай хлестать.

Тихая, смиренная матушка даже лицо руками закрыла. Сестры заголосили.

– Цыц! – крикнул на них отец. Все притихло… В избе слышатся лишь удары ремнем по телу да пыхтенье отца.

Результат был самый неожиданный как для отца, так и для сына. Конечно, парень был теперь дюжий, но все-таки и он удивился: удары ложились на его спину, как пушинки, он их не чувствовал, истолковав это по-своему: «Значит, воля Божия, чтобы я в монастырь просился…»

И как только вспотевший отец бросил ремень и отпустил его, сев на лавку, Ганя спокойно, без всякой тени раздражения, как будто только что ему отсыпали кучу конфет или орехов, подошел к отцу, бросился ему в ноги и проговорил со всем чувством сердца: