Через несколько дней командир батареи вдруг пришел к нам во взвод. Выстроил солдат под дождем и стал отчитывать, как мальчишек:

– Что за неряшливый вид! Грязные гимнастерки! А дисциплина!..

В ответ прозвучал чей-то голос:

– Товарищ капитан, так мы же стали заместо лошадей. И в грязи цельный день, как свиньи, валяемся.

«Чапай» ничего не ответил. Распустив взвод, повернулся и ушел.

С того дня батарея открыла против своих же командиров самые настоящие «боевые действия».

Прежде всего отказались в дождливые дни тащить в поле пушки. Командир взвода – молоденький лейтенант, его все считали пустым местом – зашумел на нас, пригрозил, но быстро утих, согласившись брать на учения одно орудие.

Теперь учились по очереди: одни копошатся в болотной грязи с пушкой, другие покуривают в кустах под проклятым моросящим дождем. У всех пропала охота учиться. Возвращались в деревню, обсушивались и после обеда, полумертвые, залегали хоть немного поспать.

Однажды вечером кто-то запустил в занавешенное окно избы, где веселились командиры и откуда неслись громкие звуки патефона, кусок кизяка, вывороченного из затвердевшей навозной кучи. Раздался звон разбитого стекла. Патефон смолк. Что там внутри избы произошло – никто не знал. На следующее утро окно починили – постарался Осип Осипович, а возле избы появился солдат с карабином – охранник командирских забав.

Ночами во всех палатках солдаты думали, как жить дальше. В нашей палатке говорили, наверное, то же, что в других, и с каждой ночью разговор становился все острее.

– Как комиссар срам такой допускает?

– А он заодно с ними – пляшет, жрет самогон да девок трахает.

– Красная Армия – армия рабочих и крестьян. Все мы, командиры и солдаты, из одного народа вышли.

– Вышли-то из одного, а те, кто власть получил, барами заделались. Знал бы Василий Иваныч про такое беспутство – утопил бы мерзавцев в Урале.

Посмеялись, но разговор принял более резкий характер.

– Сообщить бы комдиву – он враз их урезонит!

– Сволочи! Завтра вместе идти в бой, а они блядством занимаются, нас за людей не считают.

– А что, ребята, выкатим орудие и, как в семнадцатом с «Авроры», бабахнем по контре. Они и есть натуральная контра!

– Ты что, чокнутый? Под расстрел хочешь всех подвести?

Вскоре произошло еще одно событие. С перекладины, протянутой между кольями, вбитыми в землю неподалеку от командирской избы, стащили постиранную гимнастерку нашего взводного. Наказали часового. Это всех возмутило. В тот же день прислали нового командира – наш «захворал».

Под вечер меня вызвали из палатки «старики» поговорить за жизнь:

– Ты парень грамотный, курсант, комсомольское начальство полка. Дальше терпеть нельзя: поговори по душам с комиссаром – может, одумаются? Поговори как партиец с партийцем. У вас, коммунистов, отношения особые – не нашенские.

– Во-первых, – ответил я, – какое я комсомольское начальство? Во-вторых, я не коммунист.

– Для нас, батарейцев, ты станешь коммунистом, если осмелишься и скажешь комиссару правду!

«Старики» замолкли, ожидая моего ответа.

Впервые в жизни серьезные мужчины, намного старше меня, фронтовики, не раз глядевшие смерти в глаза, поверили мне, надеялись на мое мужество, способность совершить гражданский поступок во имя справедливого дела. Забыв мудрое правило «Руби дерево по плечу», я решился.

Подошел к командирской избе и попросил часового вызвать комиссара. Тот скоро вышел, удивленно взглянул на меня. Когда я сказал, что хочу побеседовать с ним по серьезному политическому делу, он, как всегда, вежливо улыбнулся: мол, что ты мелешь, солдатик, какое там у тебя «серьезное политическое дело»?