В понедельник мы с сестрой пошли в школу, занятия не отменяли, никто не знал, что появятся новые хозяева, хотя они появились, но уехали, из школы никаких распоряжений не поступало.

Школа располагалась в соседней деревне, в том самом Тупицино в 3,5 км от Егорьевского. Там жила вся наша родня по маминой линии. В конце недели, если не ошибаюсь, в четверг, на занятиях появился немецкий офицер. Он неплохо говорил на русском и объяснил старенькой учительнице Елизавете Капитоновне (у неё училась ещё моя мама), что теперь ей надо вести уроки по-новому. Он постарается проследить за правильным обучением учеников. Ученики должны знать: Советы и Сталин – это плохо. Германия и Гитлер – это хорошо. Это было главным в его, довольно длинном разговоре с учительницей.

Когда немец ушёл, учительница сказала: «Я не знаю, как и что может случиться потом, но считаю – вам больше пока в школу приходить не надо». Так вот и закончился наш учебный год.

Примерно дня через три после отмены занятий мы с сестрой решили устроить себе праздник. Кажется это было воскресенье, опять взрослых в деревне не было, как я говорил, убирали хлеба. А мы: я, сестра и брат были дома и пили чай. На столе кипел самовар, а под столом стоял небольшой мешочек с сахаром. Я достал его из тайника, это был наш военный запас.

Когда на улице раздался крик кого-то из соседних ребятишек: «Немцы!», я, помня о том, что произошло в первое появление их в нашей деревне, полез под стол, что бы спрятать этот мешок обратно в тайник. Заторопился, толкнул стол и опрокинул кипящий самовар на себя. Ожог был страшным, с меня слезла, наверное, половина кожи, и я оказался в постели надолго. Естественно, больницы в деревне не было, лечила меня мама – смазывала ожоги белком сырых яиц – так велела моя прабабушка по отцу, она в деревне считалась знахаркой. Все деревенские лечились у неё.

До ближайшего медицинского заведения было 12 километров. Поправлялся я медленно. Пока у нас в деревне фашисты были только наездами – куры ещё гуляли по улицам и всякая другая крестьянская живность была ещё цела.

А вот когда в октябре разместился гарнизон, то очень быстро закончились и куры, и «яйки», и другая деревенская живность. Но мама, заранее, спрятала какое-то количество яичек в разных местах и продолжала моё лечение, доставая из тайников по одному, по две штуки. В это время в доме для нас места уже не было, в жилых комнатах уже жили фашисты, и мы ютились на кухне. Цыганку с детьми куда-то увезли.

В ноябре, когда пришли холода, в деревне вывесили приказы – сдать немецкому командованию тёплую одежду и обувь. Особенно обращали внимание на валенки и шубы, за сокрытие таковых – расстрел. По домам пошли обыски. Но жители не хотели отдавать того, что в такую суровую зиму было необходимо им самим или их близким, мужьям, сыновьям и отцам, которые ушли на войну, поэтому прятали всё в какие-то тайники, часто рискуя жизнью.

Помню, как и мы с мамой перетаскивали валенки отца и двух не женатых его братьев, из одного подвала, где валенки были спрятаны, в другой, в котором обыск уже прошёл. Это позволяло устройство подвала в доме. Я к этому времени, уже начал ходить.

Ещё раньше, когда фашисты только наездами появлялись в деревне, но уже обыскивали дома и отбирали всё, что им представлялось ценным, мама закопала в огороде велосипед, швейную машинку и деревянный бочонок с засоленной свининой. Чемодан с тканями мама обшила мешковиной и привязала к детским санкам, получилось сидение, то есть вроде естественной принадлежности к санкам. Так они и стояли в сенях до самого конца существования деревни.