– Ничего новенького, – рассердилась она, – за что боролись со своим генералом, на то и напоролись. И будь добр, больше чтобы я не слышала ни этого имени, ни этого звания. Оставьте меня в покое!

Она с размаху опустила трубку на рычаги. И по давней привычке нырнула головой под подушку, отключившись до утра, пока в ее номер не постучала горничная. Она принесла газеты, которые Даша заказала с вечера.

С первых страниц всех местных изданий смотрело на нее такое знакомое и родное лицо, но в черной траурной рамке. Вновь ею овладели отчаяние и страх одновременно. Она должна обязательно появиться в музее, иначе ее не поймут и истолкуют ее поведение по-своему. И никому нельзя объяснить, как она боится увидеть мертвым человека, который был ей дороже, чем отец, ближе, чем самые близкие друзья…

Как всегда некстати, она вспомнила мужа. Он постоянно ревновал ее к Арефьеву, хотя был умным человеком и понимал, что между ними почти сорок лет разницы в возрасте. Даша скорее годилась Арефьеву во внучки, чем в любовницы. И все же каждая ее встреча с Дмитрием Олеговичем выливалась в дикий семейный скандал, с оскорблениями, угрозами и едкими замечаниями типа: «Свежанинки захотелось старичку, а ты, б… такая, крутишь перед ним задницей!»

Все это было гадко, несправедливо и крайне обидно. Поначалу Даша пыталась оправдываться, убеждать Богатырева в обратном, но он от этого приходил и вовсе в неописуемую ярость, а несколько раз даже бросался на нее с кулаками. Причем известие о ее романе с Макаровым принял гораздо спокойнее, обозвал дурой бабой, польстившейся на генеральские лампасы, а вот дружбы с Арефьевым не простил до самой смерти.

И она догадывалась почему. Богатырев был умным, но от природы ленивым и склонным плыть по течению человеком. Он очень осторожно относился к любым ее удачам, злорадствовал по поводу неудач, а успех первой книги переживал втайне как личное оскорбление. А к Арефьеву ревновал по той причине, что ничего не мог поделать против того родства душ, которое существовало между его женой и старым писателем. И хотя постоянно давал волю древним инстинктам, иногда на пьяную голову признавал, что внутренняя культура и искренность помыслов Дмитрия Олеговича оказались сильнее не только фашистских лагерей и сталинских застенков, но и брежневской цензуры, и гоп-стопа девяностых годов прошлого уже столетия.

Воспоминания о муже окончательно выбили ее из колеи. Нельзя думать о мертвых плохо, но, как Даша ни старалась, в памяти всплывали только прошлые обиды и ни одного счастливого момента. И Даша вдруг поняла, что никогда в ее жизни не было мужчины, с которым она испытала бы восторг взаимного влечения. Влад не в счет. Слишком долго он обманывал ее, чтобы она могла поверить в его ответные чувства. И сейчас только хотела понять, зачем понадобилась ему снова…

За квартал до музея уже стояло милицейское оцепление. Машины пропускали по специальным пропускам, но не ближе площади перед мостом. Словно отара баранов, автомобили грудились на специально отведенной площадке: «Волги» и «Нивы» с номерами городской и краевой администрации, а также несколько новеньких иномарок и крутых внедорожников, один из которых, несомненно, принадлежал Паше Лайнеру. Даша отметила это по цифрам номера. Они были одни и те же на всех его машинах, отличаясь лишь серией. Что ж, Паша мог себе позволить поразвлечься подобным образом…

У Даши пропуска не было, поэтому оставшееся до музея расстояние она преодолела пешком, сгибаясь под ударами ветра и прикрывая лицо шарфом. Несмотря на пронзительный холод и обжигающий хиус, возле музея бурлила многотысячная толпа. Усталые милиционеры пытались направить ее в нужное русло, им это удавалось, но с трудом. Лишь ближе к высокому крыльцу музея толпа сбивалась в плотную ленту, которая змеилась от самого моста, исчезала во входных дверях и вытекала на улицу с противоположного конца здания.