Он рванул вперёд, в сумрак. Рыжик быстро освоился в пыльной взвеси темноты, с чуть дрожащей желтизной от невидимых редких источников света, и легко поспевал за провожатым. Маршрут их пролегал мимо мусорных куч и ржавых болотных луж, пока не закончился в каком-то тёплом и сухом помещении, где у большой трубы, источника этого самого тепла и сухости, сгрудились более десятка котов и кошек различных мастей и повадок. Рыжик, тут же оказавшийся в центре внимания уличной братии, сел и робко уставился на это сборище, чувствуя себя крайне неловко из-за своего холённого, в общем-то, вида. Взирающий на него контингент выглядел несколько по-другому. Шрамы и ссадины гордо красовались на недолизанных шкурах и презрительных мордах. Взгляды выражали гремучую смесь постоянного ожидания опасности и олимпийского спокойствия. Буря пронеслась в бедной голове котёнка (то, что английские кошаки в свойственной им манере называют «brainstorm»): «М-да, это не боец…», «Какого рожна Одноухий припёрся сюда с ним?», «Ого, какой хорошенький!», «Слизняк, выставочный вариант», – и ещё целый поток оценок и сравнений, характеризующий Рыжика как бесполезную, но привлекательную особь. Наконец в этот безмолвный хор, заставивший котёнка прижаться к холодному полу, ворвался властный голос: «Довольно, братья! Не стоит судить кота по окрасу. Вспомните Красавчика – он был героем, и погиб, как герой! Разве нет? А теперь, Рыжий, я обращаюсь к тебе – ты знаешь что-нибудь о нас и о нашей… м-и-и-ссии?» Последнее слово взвизгнуло в мозгу у Рыжика, очевидно, от того, что оратор в этот момент ещё и раззявил пасть. Это был довольно упитанный кот серой масти, явно британских кровей, с пронзительными синими глазами и тёмными кругами под ними, создающие впечатление очков. «Я – Док!» – опять засвербело в мозгу у Рыжика. – «Не Dog, понял, а – Док! Это потому, что я очень, очень много знаю!» Открылась пасть, и волна истерики вновь накрыла беднягу. «Слушай меня очень внимательно, ибо я говорю тебе и-и-стину!» (да что же это такое? зачем же он так визжит-то, а? Рыжику становилось всё хуже и хуже, начинала подступать тошнота) «Мы – избранные! Скоро на земле произойдёт катас-с-с-трофа, и людей не станет! Останутся крысы – с-с-слышишь, кры-с-с-сы! – и ещё эти, как их там… тараканы, да. Они не наша забота, ими займутся другие избранные, но вот кры-с-с-сы!!!» Тут Док подбежал к трубе, на которой ещё кое-где болтались лохмотья изоляции, и принялся отчаянно драть их когтями, дико при этом визжа. Рыжика стошнило, стошнило на глазах у всех, но он ничего не мог с собой поделать. Док, казалось, остался довольным произведённым эффектом. «Ты слаб, ты очень слаб – но мы поможем стать тебе сильным!» – снова заверещал он, но уже чуть менее экспрессивно – по-видимому, своими воплями он и себе разбередил-таки башку. «Сейчас наш передовой отряд во главе с Оторвышем выслеживает кры-с-с-су, и скоро мы проведём акц-ц-цию!» Тут он наконец-то подавился слюной, долго тряс головой и всё никак не мог отдышаться, пока Одноухий не подошёл к нему и с размаху не врезал лапой по спине. «Спасибо, друг», – просипел Док и несколько раз икнул. «Ещё?» – деловито поинтересовался Одноухий. «Нет-нет, достаточно. А, вот и сам Оторвыш пожаловал!»

Рыжик посмотрел вслед за Доком в обозначенном направлении и вздрогнул. Таких сородичей ему ещё видеть не доводилось. Оторвыш оказался здоровенным мэйкуном в длину, наверное, с трёх таких Рыжиков, и с какой-то невиданной пегой расцветкой суровых пепельных тонов, перемежающихся с клоками бороды столетнего мастера кунг-фу. Глаза у него были слишком близко посажены к носу, и доброжелательности облику никак не добавляли. Ну а когти, похоже, Оторвыш не смог бы втянуть в свои совсем уж угрожающих размеров лапы даже на спор.