– А мне хоть бы одним глазом…

– Погодите, – спохватился Кит.

Он полез в портфель, достал фото. Это было то самое, на стекло от которого я наступила в день смерти Феликса.

Надежда Викторовна схватила фотографию.

Она долго вглядывалась в нее, надежда в ее лице сменилась недоумением, а затем – разочарованием.

– Это не она. Не Маша.

Женщина вернула карточку.

– Как? – изумился Кондратьев. – Как – не Маша?

– Посмотрите лучше, – предложила я. – Все-таки больше десяти лет прошло. Она изменилась, конечно.

– Да что ж, я родную дочь не узнаю? – Надежда Викторовна оскорбилась. – Сколько бы лет ни прошло… Маша в меня всегда была – ширококостная, невысокая. Ладно, можно нос-картошку пластической операцией тонким сделать, кудри навить и из русого в рыжий перекрасить. Это сейчас не проблема, я знаю. А что бы ее так вытянуло? И лоб… У нее низкий и широкий лобешник был. Не слышала я, чтобы черепа в клиниках менять научились…

– Вот те на… – Кондратьев даже вытер лоб рукавом рубашки. – Но у нее был паспорт на имя вашей дочери.

Надежда Викторовна опустилась на табуретку, машинально сжимая в пальцах уже ненужную ей фотографию. Сидела, свернув плечи и вперившись потухшим взглядом в одну точку. Я чувствовала себя невозможной скотиной. Кондратьева, кстати, тоже. Мы не хотели, но на самом деле проявили невиданную жестокость – дали измученной женщине надежду и тут же ее вновь отняли. Невольно, конечно, но все же…

– Вам воды? – спросила я, оглядываясь в поисках стакана.

Та помотала головой. Все так же молча.

– Вы получали хоть что-то с того дня, как Маша ушла? Телефонный звонок, записку, может, кто-то с ней случайно столкнулся?

Опять отрицательный поворот головы.

– А ваша вторая дочь, Лиза? – Кондратьев, в отличие от меня, все-таки был скотиной бесчувственной. – Она, вы говорите, общалась с парнем, к которому собиралась Мария?

Женщина кивнула.

– Только она не Лиза, а Лида…

– Да, конечно, – сказал Кит. – А можно нам с ней поговорить?

Дело принимало еще один странный оборот. Страннейший. «Хороша Маша, да не наша», – всплыла в голове непонятно откуда взявшаяся поговорка. Но она оказалась прямо в точку сейчас.

– Так Лида вот-вот и должна подойти, – только упоминание о второй дочери стерли мертвую пустоту в глазах Надежды Викторовны. – Ей на работу во вторую смену, она же мне детишек приведет. Толя-то на вахту уехал, а Лида во вторую смену. Я совсем с вами забыла, они же сегодня на ночь останутся. Нужно обед разогреть.

Она по-домовитому всплеснула руками, кинулась к холодильнику, стала метать на стол какие-то кастрюльки, баночки, миски.

– Так мы подождем? – Кондратьев кашлянул, напоминая, что разговор еще не закончен.

– Да, она же…

Тут и мы услышала далекий топот шустрых ног по ступенькам. Тишина снаружи разорвалась звонкими голосами, периодически переходящими в визгливый ультразвук.

– Мама? – дверь хлопнула. – Полиция приезжала? Лиза, Миша, а ну-ка обувь… Тапочки! Кому сказала?! Мам, что они там про Машу?

Сначала на кухню влетели дети. Погодки – в полурастегнутых синем и белом комбинезончиках, съехавших на лоб голубых шапочках с помпончиками, розовощекие, крепкие, как боровички.

– Эй, а ну-ка разденьтесь сначала, – за ними появилась молодая женщина, очень похожая на Надежду Викторовну, только улучшенная копия. Еще без обреченной усталости в глазах и глубоких морщин, прорезавших лоб.

– Ой, здравствуйте, – она ловко схватила по капюшону в каждую руку. – Извините…

Надежда Викторовна остановила ее жестом:

– Не надо… Мы пойдем на горку-ракету прогуляемся, пиццу купим, а ты пока вот с товарищами поговори.