Гудрун засмеялась:

– Хороший план.

Мне начинала нравиться моя шведская жизнь, спокойная и размеренная. Велосипедные прогулки, разговоры с Гудрун, соседские дети, играющие в мяч во дворе, бесплатные кинопоказы в англиканской церкви по соседству, шум моря и крик чаек, спектакли в театре «Драматен» с английскими субтитрами и опера «Онегин» в постановке российского режиссёра, курсы шведского языка, тягучие дни. Я подумала, что это впервые так со мной, чтобы совсем ничего не происходило, ни хорошего, ни плохого. Может, это и есть счастье?

Все давно уговаривали меня поставить Тиндер. «Найдёшь себе какого-нибудь шведа и останешься навсегда», – закидывали меня сообщениями. «Всё равно тебе обратно не вернуться. Ты же не хочешь сидеть пятнадцать лет». «Не будь дурой, выходи замуж и рожай. Шведы без ума от наших баб, шведские феминистки у них уже всю кровь выпили».

В Facebook, в рубрике «вы можете их знать», стали появляться только Нильсы, Есперы и Стефаны. Google-direct начал выдавать объявления: «Вам 35? Красивые и одинокие шведы ищут себе русскую жену!» Фотографии одиноких шведов прилагались. Большой брат, похоже, следил за мной, и это был не Кремль.

Я завела аккаунт, залила пару удачных селфи, но таких, чтобы были не очень похожи на мои фото в шведских газетах. Не хотелось, чтобы меня тут узнал кто-то из знакомых. Приложение выдало всех мужчин поблизости, и все они были красавчики. Палец устал ставить сердечки.

Первым, с кем я пошла на свидание, был Никлас. 43 года, дважды женат, дважды разведён, сын от второго брака. Первая жена, Надя, была из Петербурга, поэтому Никлас немного говорил по-русски. Вторая – то ли немка, то ли австриячка. «Gte ty zhivesh’? V Rinkeby, ha-ha? Ili Märsta?» – спросил он меня в чате. Я быстро отстучала ответ: «Нет, в Эстермальме». «Oh, I see. OK. Davaj uvidumsja».

Мы встретились на Уденплан. В чате Никлас был очень весёлым и много шутил, но в жизни оказался застенчивым. Мы неловко топтались, не зная, что сказать. Потом пошли в кафе. О личном говорили немного, Никлас смущался, я чувствовала себя глупо. Поэтому мы просто пили кофе и ковыряли ложками пирожные.

А потом разговор как-то сам свернул на политику.

– А почему ты спросил про Ринкебю?

– Это самый известный мигрантский район. Я просто глупо пошутил, прости.

– А ты где живёшь?

– Хессельбю странд, это конечная станция на зелёной ветке. У нас тоже много мигрантов, – на последнем слове он понизил голос и огляделся.

– Была я в вашем Ринкебю, – сказала я, поставив чашку на стол с громким стуком. – Меня там едва не побили.

Никлас оживился, и я пересказала ему свои приключения.

– Ну ты даёшь, – отстранившись, оглядел он меня. – Они ведь и убить могли.

– А что ты сам думаешь об этом?

Никлас снова огляделся. И предложил пересесть за столик в углу, где нас точно никто не мог слышать. Совсем как наши оппозиционеры, когда обсуждали что-нибудь важное и боялись, что их подслушают.

– Я боюсь вечером выходить из дома, – зашептал мне Никлас, перегнувшись через стол. – Они сбиваются в группы, шляются по району. Увидят шведа – и лезут к нему, смеются, толкают. Увидят девушку, окружают её, пристают, говорят гадости.

– А полиция?

– А что полиция? Даже на вызов не приедут. Никакой угрозы ведь нет, они не убивают, не грабят, не насилуют, просто задирают. И жаловаться никому нельзя, сразу в нацисты запишут.

– А журналисты?

– Да что ты. Они же все живут на Сёдере. Строят из себя таких левых и свободомыслящих, а в Ринкебю ни ногой. Не потому, что боятся, а просто – зачем? А политики живут в Эстермальме, Дандерюте и Тэбю, и мигрантов видят только по телевизору. Легко им быть добрыми и политкорректными!