– Хорошо тебе, в Москве живёшь. А у нас тут такая тощища, хоть вой. Даже медведи стали в город приходить.

– А что, многие уехали? – обрадовалась я, что он сменил тему.

– Спроси лучше, кто остался. Почти никого, я да ещё несколько парней, в карьере работают. Да вот Машка, она теперь в школе. И Галя, помнишь Галю, тихоню?

– Помню, как мы с тобой ей клей на стул налили и у неё юбка намертво приклеилась. Она в одних колготках домой ушла.

Мы расхохотались.

– Так она теперь судья у нас. Я как иду на суд, только и молюсь, чтоб не она была. Вечно орёт на меня, издевается, отыгрывается за школу.

– Тихоня? Судья? Поверить не могу. А живы-то все у нас?

– Про Ваську слышала?

– Да, слышала, – я вспомнила белокурого троечника, славного и доброго Ваську. – Что, несчастная любовь?

– Ну. Заперся в гараже и надышался. Дурачок. Так уж десять лет прошло.

Мы выпили не чокаясь за Ваську.

Сухое топливо прогорело, и в кухне снова стало темно. За окном светились огни – городские фонари, а вдали фабрика.

– Через границу пойдёшь? – спросил Петька.

Его больше не было видно, только чёрный контур отяжелевшего с возрастом тела. Сколько я ни пыталась всмотреться в его лицо, в темноте ничего было не разглядеть.

– Тебя спрашиваю, – повторил он.

– А что, в отделение не потащишь? – спросила я с плохо скрытой надеждой.

Он не ответил.

– А как же звезда?

Петька закурил, и огонь от зажигалки на мгновение осветил его мясистый нос.

– Только я должен тебя предупредить, что это шесть лет строгача. А тебе так и поболе дадут.

– Ну, может, тихоня будет судьёй, скостит немного, – пыталась я пошутить.

– Ага, скостит она. Догонит и ещё раз скостит.

Мне стало нехорошо, на шее как будто сомкнулись чьи-то руки и стало нечем дышать. Я всеми силами пыталась не заплакать, это было так стыдно, расплакаться перед полицейским, хоть это и Петька, но я не сдержалась.

– Эй, ты чего, – Петька попытался погладить по голове, но в темноте неуклюже заехал пальцем в глаз. – Ну, прекрати, а?

Я вскарабкалась ему на колени, обхватив за шею, не знаю почему, может, просто много выпила, но очень захотелось, чтобы кто-то меня обнял. И он обнял, как тогда, на выпускном, когда мы оба напились и он решился наконец-то признаться, что я ему нравилась ещё с восьмого класса. Но через два дня я уехала учиться и больше не возвращалась.

Утром я проснулась с жуткой болью в затылке, во рту было сухо и противно, а затёкшая рука, которую всем телом придавил спящий Петька, почти не чувствовалась. Теперь, при дневном свете, я наконец-то разглядела его. Осторожно освободив руку, оделась и, стараясь не шуметь, потянулась к кобуре.

– Не смей, совсем дура, что ли, – открыл он глаза. – Если я сказал, что звезды не надо, это не значит, что у меня лишняя есть.

– Да я так. Извини.

Пошатываясь, я поплелась в ванную. Вода из-под крана оказалась с привкусом ржавчины, но пить хотелось невыносимо. От воды раздуло живот, а потом ещё и стошнило. Стоя перед зеркалом, я долго разглядывала отёкшее лицо и синяки под глазами, пока за спиной не вырос Петька, такой же помятый и заспанный.

– Я знаю, где переходить нужно. Только в лесу снега ещё полно, так что лыжи поищи.

– А что, говорят, погранконтроль усилили?

– Да, усилили, ловят периодически. Месяц назад вон двух пакистанцев поймали, и откуда взялись только. Но там дыр много, местами плохо охраняют – болота были, да высохли. Если что, скажешь, на лыжах пошла и потерялась.

– В конце апреля? Ты дурак?

– А что, у меня сосед неделю назад на зимнюю рыбалку поехал. С женой.

– И как?

– Ну как, провалились, конечно. На днях хоронили, – засмеялся Петька, но глаза остались серьёзными. – Ладно, проведём тебя как-нибудь. Только не вздумай моё имя светить. Тебе-то пофиг, а мне куда идти, если из полиции выгонят?