Через пару минут после описанного инцидента мы все трое уже сидели рядышком на Йонкиной кочке, болтали о какой-то ерунде и строили планы на будущее.

Эй, ребята, а вы не хотели бы побывать в Графстве? спросила вдруг Йонка.

Где-где?

В Графстве! Мама говорит, оно совсем недалеко от нас, но там все абсолютно иначе.

Что иначе? не понял Оле, которому тяжело было представить себе, что где-то может не существовать обязанности ходить в море, разделывать рыбу и повиноваться молчаливому строгому отцу.

Да всё иначе! По-другому. Мама говорит, там нет зла, лжи и зависти, там исполняются все желания…

Да? Фантазерка твоя мама! Если бы такое графство существовало, то все люди хотели бы жить там.

Все и хотят, но просто не знают дороги туда…

А твоя мама знает?

Мама знает.

А чего ж рыбу сортирует, вместо того, чтобы переселиться в это свое графство?

Ох, Оле, и глупый же ты! Туда просто так не попасть, для этого надо…

Что надо?

Смешно прищурив глаза, девчонка высунула кончик языка и показала его своему зловредному приятелю. Я перехватил ее взгляд, и мне почему-то показалось, что в нем блеснуло что-то недоброе, но, наверное, только показалось, потому что уже через секунду Йонка как ни в чем не бывало расхохоталась, и из глаз ее вновь посыпались в разные стороны смешинки. И чему она все время радуется?

Оле, так и не дождавшись ответа, махнул рукой:

Тебе, Йонка, мать сказку на ночь рассказывала, а ты и уши развесила…

Длинноногая бестия, смеясь, побежала прочь, и через полминуты ее платьице цвета песка стало почти неразличимым на фоне дюн. Я наблюдал за ней, слышал ее смех, и каким-то неведомым мне доселе особенным теплом наполнилось вдруг мое сердце, словно сам Господь Бог облил мою душу горячей радостью. В свои четырнадцать лет я самонадеянно полагал, что обладаю уже кое-каким опытом, и уж во всяком случае был уверен, что первая любовь моя давно уж позади где-то в журчащих ручьями и перекликающихся птичьими голосами лесах моего родного края, но тогда, завороженно глядя вслед убегающей северной фее, я понял, что все пережитое мною ранее было не более чем глупым стуком лесного дятла, долбящего, зажмурившись, древесную кору своим железным клювом.

Я взглянул на Оле. Он, похоже, заметил произошедшую во мне перемену и смотрел на меня тяжелым, полным подозрения взглядом, в котором читалась готовность отстаивать до последнего то, что он считал принадлежащим ему по праву. Его мальчишеская решимость показалась мне в ту минуту смешной и достойной жалости – как может он, пропахший морем рыбак, сравнивать свои детские фантазии с тем настоящим, новым чувством, что родилось во мне минуту назад? Неужели он действительно полагает, что может воспрепятствовать бурному потоку всепоглощающей лавы, что уже кипел и бурлил в моем нутре, готовясь вырваться наружу и залить все вокруг? Однако я осадил себя и даже устыдился своих мыслей и чувства превосходства перед моим новым другом, который был, быть может, нисколько не глупее меня и, уж во всяком случае, гораздо добрее и натуральнее. Ведь он не прятал за напыщенностью свою юношескую сентиментальность и показал мне тогда, в самую первую нашу с ним встречу, маленького деревянного тролля, которого готовил в подарок своей подружке… Он так запросто говорил о моем деде-колдуне, как будто колдовство было для него обыденной вещью, и не стеснялся своих заблуждений. Он, в конце концов, стал на мою сторону, когда ему показалось, что его ненаглядная Йонка надо мною издевается… Эх, Оле, Оле! Насколько богаче твой внутренний мир, не занесенный пургой лживых наук и слащавого этикета, тошнотворных правил «светской жизни» и страха проявить слабость! А ведь в твоей крови викинга отваги и решимости столько, сколько ни одному вскормленному в палатах «высокородному» гаденышу и не снилось…