Если вам вменяют в два раза больше того, что вы совершили, то у вас почти нет шансов на оправдание, в этом случае надейтесь только на мнение присяжных заседателей. Мои присяжные целиком и полностью были против меня.

Я наконец-то нашел сигареты и стал натягивать куртку, чтобы спуститься вниз, на воздух, туда, где запрещено курить, но есть хотя бы шанс, что тебя не оштрафуют за эти короткие пять минут. Тамара с выпученными глазами стояла посреди офиса и смотрела на меня. Я заметил, как она два раза презрительно опускала глаза на уровень моей задницы.

«Несправедливо» – думал я, – «Отчет я положил Тамаре на стол еще вчера, просто она не заметила, а через забор я лез совершенно трезвый, я только собирался напиться в тот момент. Я не виноват в том, что короткий, всегда существовавший путь к моему дому преградили забором. И что это за подруги Тамары, которые знают меня? Видимо, она всем обо мне рассказывает, как об инопланетянине»

Все остальные и даже Дима, слушали наш спор, опустив глаза. Когда никто не встревает в ваш спор – знайте: спор удался. Только в плохую драку лезет третий.

– Куда ты идешь!? – спросила Тамара.

– Курить, а когда я вернусь, я нассу в твою кружку – сказал я и вышел.

На улице было тепло и приятно. Дым от сигареты вился в воздухе и утопал в прозрачном небе. Я думал о том, что этот вредный сигаретный дым, на самом деле не может никому навредить по-настоящему. Мы живем в мире, где нет объективных опасностей, и их приходится придумывать самим.

Я боюсь – значит, я существую.

Когда я вернулся, все сосредоточенно работали и молчали. Через час Альбина с Тамарой стали, весело хохоча, обсуждать новую диету. Дима включил смешные видео про сноубордистов.

Я писал плохие стихи тайком, так, чтобы никто не заметил. В нашем обществе непринято писать стихи. Поэзия обесценилась. Сборники стихов не продаются и потому они не выгодны издателям. Удивить собеседника стихотворным столбцом невозможно в виду отсутствия у собеседника навыка понимания языка стихотворения. Как, например, Дима может понять прелесть строчки из Мандельштама, например эти:

Сохрани мою речь навсегда за привкус несчастья и дыма,

За смолу кругового терпенья, за совестный деготь труда.

Так вода в новгородских колодцах должна быть черна и сладима,

Чтобы в ней к Рождеству отразилась семью плавниками звезда.

Я даю голову на отсечение, что он никогда прежде не слышал такой сложной фамилии, я готов проститься со всем, что у меня есть, если Дима узнает в знаменитом фото, на которой изображен унылый арестант автора вот этих строчек:

В морозном воздухе растаял лёгкий дым,

И я, печальною свободою томим,

Хотел бы вознестись в холодном, тихом гимне,

Исчезнуть навсегда, но суждено идти мне.

Нет. Это не мир моего начальника. Он в нем вязнет и умирает от удушья. Я не смог бы удивить Диму цитатой из стихотворения. Я ничем не смог бы удивить Диму. В чем же дело? Он не образован – напротив блестяще. Он глуп? Вовсе нет, его узкоколейный мозг работает быстро и почти без сбоев. Он по натуре своей брутальный и суровый, он живет в мире, где поэзия неуместна? Нет, я видел, что доставая занозу из покрасневшего пальца по его бледному, не рожающему щетину лицо текли сиротские слезы. В чем тогда дело? Куда пропала литература из кислорода нации? Кто отфильтровал наш воздух, заменив в нем самое полезное на отраву? Кто пустил углекислый газ постыдного бескультурья в наши акваланги? Я не знаю, но вижу.

Вечером, бредя домой, я очень внимательно рассматривал людей, которых встречал. Я не увидел ни одного счастливого лица. Всем было больно от безумных наездов колес жизни. Даже дети были чем-то оскорблены. Из отвыкшие от солнца лица были задумчивы как у взрослых, а рыхлые плечи тянулись к земле, как прогнившая рама с треснувшим стеклом.