А пепел сыпется, и небо чёрное, и вдруг на черном небе рыжие всполохи, словно хвост лисы. Мы сначала думали, что это новое зарево, а потом смотрим – нет, словно мечется в небе кто-то. Сказки про жар-птицу все слышали, так вот жар-птица по черному небу летит, словно подраненная: вверх-вниз, вверх-вниз…

Мы спустились – там ад, температура страшная, счётчики в ушах и трещоткой звенят, каждый вдох – это порция яда. Костюм к телу прилипает и не поймешь то ли пот, то ли кровь сквозь поры сочится. И шагается так тяжело, через силу, мышцы ноют хочется упасть и не шевелиться, но надо вернуться, надо рассказать, надо предупредить. Первым Мишка Каменев упал, парни его подхватили, а тот хрипит, что-то в нем хлюпает, ноги волочатся. Толик Забиров спотыкается и падает в какую-то кашу из пепла и воды. Это серая грязь шипит и буквально разъедает костюм. Он встать пытается, орет, руки из этой жижи вытаскивает, а перчатка вместе с кожей сползает, я к нему рванула, но меня кто-то из парней оттолкнул, потом бумаги в руки дал и как закричит – беги, дура, не оборачивайся. И ещё толкнули в спину для ускорения. Четверо их там осталось. Никого и не нашли. Даже потом.

А куда идти? Пепел кругом, линзы в очковом узле с внутренней стороны запотели, а снаружи покрылись липкой сажей, я их рукой протираю, да только еще больше размазываю по стеклу черную сажу. Под ногами обломки дымят – я об них спотыкаюсь, – а в небе огненная лисица хвостом машет, и я за этот хвост уцепиться пытаюсь, иду за этим сиянием, сама не знаю почему. Манит оно меня. И я вышла. Через лес на трассу за пять километров от реактора. Треск счётчика утих, дышать легко стало. Лисица моя растворилась где-то высоко в небе, а я у дороги стою в обнимку с бумагами. Там же сняла с себя ОЗК, папки обняла и пошла в одном белье в сторону штаба. Ветер дует, я его вижу – деревья раскачиваются, а кожей не чувствую. Ничего не чувствую вообще.

В штабе нашу группу уже и не ждали. Сутки прошли, только я не видела ни заката, ни восхода, только хвост рыжего лиса.

Знаешь, Вить, я не всегда серой молью была, да вон Борис подтвердит. А тут за день, как серым пеплом посыпали. Кожа высохла, стянулась в тугую паутину. И цвет пропал, будто выжгли его, оставил только тень. Так в сорок пять я стала бабкой, бесцветной, серой мышью. Но самое странное, что никакого следа радиационного заражения во мне не обнаружили, да чувствовала я себя очень неплохо. Сколько тестов, сколько анализов сделали, так объяснить и не смог никто. Про лисий хвост, я только Борису и рассказывала, так и решили, что это сияние меня спасло. Мы даже с Борей пробовали теорию разработать, что-то вроде антиизлучения, но научно обосновать так и не смогли.

– Ба, а тебе сколько лет? Что-то я не совсем догоняю.

– По паспорту 83 в марте исполнилось. И не делай такие большие глаза. Я как тогда в старушку усохла, так больше и не менялась. Да и пережила давно всех, кто со мной был и меня исследовал, так по привычке продолжают измываться над бабкой. И ведь что, ироды, думали – они меня облучают. Да только не проходят лучи сквозь серый пепел. Да ты и и сам видел, вон, сколько раз меня пытались сфотографировать – муть какая-то получается, размытый серый силуэт- ни УЗИ, ни МРТ – ничего не получается. После МРТ хуже всего чувствую, внутри все сжимается, словно меня цепями спеленали и пошевелиться не дают. И цепи холодные, а внутри все огнем пылает – вот такая тебе бабка загадочная попалась.

– С прошлым разобрались, -сказал Борис, – Теперь бы с настоящим не помешает.

–А настоящее не менее чудесно. Ты когда меня привез, я и попрощалась с миром. Ну а куда больше – девятый десяток разменять – не шуточное дело. Да только внучек мой скорлупу свою потер, как лампу Аладдина, а оттуда мой – рыжий лис, он, значит, меня всю обнял, языками пламени облизал, да перхоть серую снял, а под ней я ещё моложе, чем была до. После мы с тобой, Боренька это все зафиксируем, протестируем, но это потом, пока есть более важное.