Она вложила в интонацию голоса все, что не смогла описать словами. В груди был ком ужаса, неверия, гнева – от непонятной глупости и бессмысленной бравады – и одновременного восхищения.

– Пустяки, – хохотнул он. – Он безобидный. Он даже стрелять не умеет.

На брань лежащего ничком грабителя никто не обратил внимания, в суете продавцы помогали покупателям прийти в себя, в распахнутые створки вошли двое полицейских.

Агент Серрет объяснил произошедшее, передал им уже не сопротивляющееся тело. Оказалось, пистолет у преступника был не настоящий – а лесная куница это как-то просекла… На крыльце уже маячила фигура водителя, обеспокоенного произошедшим, пора было возвращаться, но Вильгельмина не могла сдвинуться с места, она не могла уйти, от любопытства и азарта, от несвойственного ей возбуждения и трепета было невозможно вот так просто отказаться.

Работник торгового зала, тот самый, с которым Вильгельмина переглядывалась между прилавками, точно так же уставился на Серрета, однако по каменному лицу – со шрамом после поздней пластической коррекции заячьей губы – было сложно прочесть мысли.

Аллекс вышел на улицу вместе с последними посетителями и мисс Густавссон, которую тут же, чуть ли не под руку, увел и посадил в машину водитель. Золотоволосая артистка прощалась сдержанно и холодно, но взгляд горящих глаз – когда Аллекс сидел на полу, на пойманном грабителе, а та смотрела сверху вниз, – юноша ощутил на себе отчетливо, он словно обжег прикосновением.

Аллекс геройствовал ради этого внимания, он даже не пытался отрицать. Брать огонь на себя было привычкой, которую невозможно искоренить… А он и не старался никогда. Ему нечего терять – у него работа такая…

Широкоплечий Дилан кивнул ему, когда Аллекс покидал магазин – уж он-то точно понимает, что на работе всякое случается.

Сейчас его ждало новое место преступления – в соседнем доме от кабинета доктора Гаштольда: сукин сын Сердцеед опять кого-то сожрал!

[Соединенные Штаты Америки, Балтимор, Резервуар-Хилл]

[Соединенные Штаты Америки, Куантико, Академия ФБР]

Уилл осторожно переступал пятна крови на паркете, старался смотреть на распластанный на столе труп беспристрастным взглядом, не вовлекаясь в пучину видения, не соприкасаться с картинками, возникающими в мыслях. Ощущение подступающего эмпатичного переживания ощущалось так, словно его начинало клонить в сон, он тщетно сопротивлялся, но проваливался в колодец без дна, зависал в свободном падении, растворялся, терял себя, а затем выныривал обратно, наружу, в реальный мир. По возвращении он хватал ртом воздух, пытался стряхнуть чужие чувства, как стряхивали налипшую грязь и репейник его псы, но краски въедались в кожу, цеплялись за шерсть, пропитывали одежду, отравляли его изнутри, как непрошенный, замедленного действия, яд.

Пробуждение от видения было таким же болезненным, как погружение, таким же захватывающим дух и разбивающим вдребезги – будто его встряхивали, как копилку с монетами, сдирали кожу, надевали новый костюм, вываливали кишки из штанов. Он ненавидел эти качели… Возвращение было самым противным из всех ощущений.

Говард и криминалисты – Круз, Бейли и Росс – были еще в пути, нельзя было ничего трогать, а он не мог себя контролировать тогда, когда работал… Уилл попросил доктора Гаштольда проследить, не дать ему устроить беспорядок на месте преступления в трансе – если вдруг его затянет в водоворот сопричастности.

Лукас Гаштольд стоял у дверей, наблюдал за передвижениями специального агента Гатти: как тот в задумчивости шевелит пальцами чуть расставленных в стороны рук, как шагает по полу, опустив взлохмаченную голову вниз, как бликуют в оправе на носу стекла без диоптрий. Несколько слоев бесформенной одежды, очки, вечная небритость, настороженный взгляд исподлобья – все, чтобы выстроить защиту от нежелательных стимулов, сохранить в целостности уязвимую душу, прикрыть обнаженные нервы, не подпустить близко.