Выехали мы из Москвы ночью, поэтому на Оку попали перед утренней зорькой. Быстро распаковались и Михал Сергеич распределил обязанности: «Никитич, мы с тобой расходимся. Ты давай свои донки ставь, а я блеснить пошел. А ты, пацан, костерок разведи, и ершей натаскай, чем больше, тем лучше. Их тут полно, прямо у берега. И заварганим настоящую тройную уху». Это мне-то, взрослому человеку, какая-то посторонняя личность команды дает! Но – папаня молчал, и я свое возмущение припрятал на потом.
Ершей действительно было полно, и они хватали сразу. Но, стоило только чуть разинуть рот, ерш заглатывал крючок с червяком до самой… этой самой. И приходилось ему делать… мнэ-э… кесарево сечение.
Потихоньку рассветало. Батя на донки вытащил с десяток каких-то лещей-карасей весьма приличных размеров. А Михал Сергеич вернулся с двумя небольшими щучками. И опять начал гундеть – типа, река плохая, рыба мелкая, и вообще зря он сюда поехал.
В общем, допек он взрослого мужчину. Меня, то-бишь.
В процессе ершиной ловли я неудачно забросил удочку, и леска легла на кувшинки. Этим тут же воспользовалась толстая лягушка. Ням! – и оказалась на крючке. А я только-только перечитывал «Поднятую целину». Ну, думаю, Михал Сергеич…
А на рогульках над костром висели два котла – для ухи и для чая. Вот я в чайный котел и кинул лягушку. К общему сбору она сварилась, по-моему, и я ее притырил в сторонке.
Пока варилась тройная уха, батя с этим хмырем пили водку и закусывали всякой колбасой. Потом Михал Сергеич попробовал ложку ухи и сказал: «Говно, конечно. Самому надо было варить. Испортил, Никитич, твой спиногрыз уху. Ну, да хрен с ним. Уж чем богаты, тем и рады. Давай, наливай, кашевар хренов, чего расселся-то?»
Я с удовольствием вскочил, мило улыбнулся и стал наливать. В миску дорогого гостя в первую очередь положил притыренную лягушку. А уж потом куски рыбы и юшку.
Нда-а. Это надо было видеть. Разгоряченный водкой Михал Сергеич жрал все подряд. Но, видно, лягушка не совсем была готова. Она не разварилась, поэтому спец по ухе засунул ее в рот наполовину, а откусить не получилось. Он вывалил лягушачье тело обратно в миску, вгляделся – и такой мат загремел над тихими водами красавицы-Оки! И в этот мат очень органично вплетался громогласный хохот папани.
Сначала я, пуча совершенно честные глаза, клялся и божился – типа, не виноватый я, она сама пришла. Ну, потом уже дома я, конечно, признался отцу, и объяснил – в честь чего я подсунул его начальнику… вустрицу благородных кровей.
Батя покрутил головой: «Тяжело тебе в жизни придется…»
Одно слово – кино…
Старший мой брат Саша с детства занимался фотографией. У него был фотоаппарат «Смена-4». Помню, брат откручивал маленький объективчик, показывал мне его на ладони и сокрушенно вздыхал: «Разве это оптика? Проглотишь, и не заметишь…»
Но, когда Саша принес домой газету «За советскую малолитражку» – это была многотиражка парторганизации Московского завода малолитражных автомобилей, который потом стал АЗЛК – короче, где «Москвичи» делали – так вот папаня наш долго разглядывал крошечное фото на последней полосе, где с трудом можно было разобрать какие-то березы. А потом спросил у Саши: «Тебе чего-нибудь надо для этого дела?» Брат встрепенулся: «Пап, мне бы аппарат, чтоб объектив был побольше. А то у „Смены“ слишком…» и он посыпал какими-то научными терминами. Папаня отмахнулся: «На дело никогда денег не надо жалеть. Побольше, говоришь? Будет тебе побольше».
В фотоаппаратах батя наш не разбирался. И он плясал от цены. Поэтому привез он брату «Старт». Этакая зеркалка со здоровенным объективом. Стоил этот аппарат ни много ни мало, а сто двадцать пять рублей! (В те времена у обычного инженера зарплата была – сто двадцать.)