Маркелыч, ни слова не говоря, спокойно поднялся, вытряхнул оставшийся кусок хлеба из большой эмалированной миски на стол и резко, с нахлестом от себя, рубанул ее краем сидевшего напротив Данилыча. Тот заорал, схватившись за лицо и разбрызгивая кровь, вскочил, споткнулся об лавку и упал возле железной печки. За какое-то мгновение Маркелыч перелетел через стол и принялся с остервенением бить лежащего Данилыча подхваченным с пола поленом по голове, периодически добавляя к экзекуции яростные пинки и что-то нечленораздельное крича. Избиваемый тонко визжал от ужаса, ужом отползая в сторону и заслоняясь руками от града ударов. Студент Женька сориентировался быстрее всех, подскочил, обхватил сзади зачинщика драки и, сделав подкат, свалился с ним на землю. Подоспевшие Сергей со Степанычем помогли скрутить и утихомирить возмутителя спокойствия.

Данилыч, утерев рукавом с лица кровь, приподнялся, встал на четвереньки и таким способом спрятался в углу за сундуком. По пути он жалобно подвывал и всхлипывал:

– Да не я это… Да я же разве мог, Иван? Да никогда! Это же кто-то из второй роты!

Народ столпился вокруг. Никто ничего не понимал. Таисия Ивановна охала и ахала, причитая: «Да как же так-то? Да что же это такое? Убил же, совсем убил!» Маркелыч рычал от ярости, пытаясь вырваться и окончательно добить Данилыча. Все его некрупное тело переполняла настоящая злоба. Глаза были бешеными. С трудом удалось утащить Маркелыча в другую палатку, к техникам.

– Да я же ж, тоже не сразу Ваську-то, эту гниду, узнал! Столько лет прошло… Вот тварь!! И живет ведь – как ни в чем не бывало! Да такую мразь к стенке сразу надо ставить!!

– Так, спокойно, Иван Маркелыч! Остынь! Ты что завелся-то? Тебя какая муха укусила? Что случилось-то? – такой расклад для Сергея оказался полной неожиданностью. От кого угодно из нынешнего своего контингента разборок и драки сегодня ожидал, но никак не от пенсионеров. Маркелыча натурально трясло от ярости. Говорить внятно он поначалу почти ничего не мог. Постепенно, после двух кружек чая со спиртом и десятка выкуренных папирос, картина прояснилась.

Как оказалось, воевать они оба с Данилычем закончили под Кенигсбергом. Последние месяцы боев крепко сдружились – однажды, выйдя из госпиталей, в одну роту попали. Тут и выяснили, что земляки, с соседних районов на Енисее. С одного котелка хлебали, одной шинелью прикрывались, не раз друг друга от верной смерти спасали. В июле сорок пятого началась у них в полку частичная демобилизация. Слухи уже давно ходили, и все заранее готовились к этим радостным событиям.

Маркелычу удалось разжился замечательными, из офицерского сукна, галифе и гимнастеркой. Узнав, что в соседнем городке при госпитале один санитар отлично шьет сапоги, воспользовавшись подвернувшимся случаем он сумел туда попасть и сделать заказ. Умелец драл за свою работу не по-божески, пришлось отдать практически все ценное, что у него было. Остался только красивый платок в подарок матери. Сапожки из яловой кожи вышли, и правда, знатные. Думал, когда вернется домой, все обзавидуются, да и сносу таким обувкам точно не будет. И девки в деревне с ума сойдут, как пить дать…

В мечтах о родной сторонке, о такой желанной встрече с родными, медленно тянулось время. Надежды быстро отбыть домой и не было – поначалу стали отпускать только тех, кто долго повоевал. Использовав свое знакомство с кем-то из штабной обслуги, друг Вася сумел подсуетиться и быстрее всех в их роте получил все нужные бумаги. Проводины ему устроили на широкую ногу, выпили крепко. А утром, когда Иван проснулся, сапог у него в мешке уже не было. И платка для матери тоже…