Особой эпопеей в институте были поездки в подшефный совхоз «Заветы Ильича» в Ступинском районе. Каждый сотрудник проводил в нем не менее двух недель в год, некоторые же сидели месяцами. За каждый день работы в совхозе полагались два отгула. Таким образом каждый год можно было прибавить к своему отпуску еще месяц за счет отгулов, что давало мне возможность подолгу путешествовать по России.

Наше существование в совхозе проходило примерно так: весной, рассевшись на солнышке вокруг огромного гурта, мы выполняли работу по переборке картошки для посева. Рядом с нами работали местные жители, женщины в возрасте. Бабушки, родившиеся еще при царе, трудились лучше всех – споро, старательно, вдумчиво и даже с каким-то удовлетворением (а мы и не можем по-другому, говорила одна из них); женщины помоложе, рождения примерно двадцатых годов, работали неплохо, но как-то безо всякого интереса, формально, только бы отделаться – и все; мы же, «специалисты по труду», работали плохо, спустя рукава, с долгими перекурам и болтовней. Осенью мы собирали картошку, затаривали ее в мешки и грузили на машины. Удовлетворение от этого труда мы не испытывали. Наблюдения за работой в деревне натолкнули меня на ряд мыслей, которые я в дальнейшем развил в своей книге «Русский труд».

Деревня Васильевка, которая до революции была процветающим селом с церковью и ярмаркой, в советское время жила убого и безалаберно – грязные дороги, какие-то ямы, там часть комбайна лежит лет десять, в другом месте заржавевшие остатки кузова грузовика. Церковь взорвали в 30-е годы, православных почти не осталось. Несмотря на то, что нас прислали в помощь совхозу, в деревне было много людей, нигде не работавших, копавшихся в своем хозяйстве или бесцельно шатающихся по улицам в ожидании выпивки.

В течение дня к сельмагу, в котором практически ничего не было, кроме спиртного и рыбных консервов, подъезжали грузовики и тракторы, водители их запасались «бормотухой» или чем покрепче. К концу рабочего дня некоторые механизаторы, среди которых было много молодых, уже не могли выполнять работу, даже подстегиваемые матом управляющего отделением.

По вечерам в колхозном бараке мы пили чай из алюминиевых кружек, а из окна раздавались частушки, одну из которых я запомнил:

Впрочем, даже эти вынужденные поездки в совхоз я научился использовать для своих первых исследований о подрывной деятельности масонов. Дело в том, что недалеко от нашего совхоза находились до 1917 года два серьезных масонских гнезда, из которых плелись интриги против России, – усадьба Н. И. Новикова Авдотьино и усадьба графа Орлова-Давыдова «Отрада-Семеновское».

По стечению обстоятельств незадолго до первой поездки в Авдотьино я купил у букиниста ценнейшую книгу П. Ефремова «Новиков и московские мартинисты». Она дала толчок для моих исследований в Авдотьине, куда я приезжал несколько раз и подолгу беседовал со старожилами. Некоторые старики еще помнили, как им их деды рассказывали о тайных фармазонских сборищах в усадьбе, о таинственных иностранцах, подолгу живших здесь, о черной карете, запряженной черными, как смоль, лошадьми, привозившей людей в темных масках. Старики также рассказывали, что в главном барском доме, не сохранившемся до наших дней, существовала «зала» без окон, где совершались страшные обряды и участники причащались кровью из кубка. Церковь была расписана страшными масонскими символами. Смутные обрывки сведений о личности самого Новикова, сохранившиеся у старожилов, давали противоречивую картину – с одной стороны, старожилы прекрасно понимали преступный характер сборищ фармазонов, с другой считали Новикова хорошим человеком, заботившимся о своих крестьянах, и даже жалели его, по своей доброте втянутого в преступное дело. По преданиям, сохранившимся в Авдотьине, Новиков очень жалел о том, что в свое время был втянут в масонские сходки и в конце дней своих публично каялся в этом в церкви перед народом.