Корректируя эту мрачную оценку, Раев полагает, что после 1801 года общественная жизнь все чаще велась вне публичного пространства и за закрытыми дверями, перемещаясь из «официальной обстановки» в приватные сообщества, такие как литературные салоны «республики ученых», в том числе «Арзамас», и Английские клубы в Санкт-Петербурге и Москве. Они служили местом встречи для людей с более высокими интеллектуальными потребностями, где участники могли обмениваться информацией и делиться идеями о текущих событиях в литературе и искусстве. Масонские ложи также стали скрытыми местами встреч для членов элиты, предоставляя им относительно безопасную среду для оживленных споров, а также критики социального и этического характера режима[68].

Тем не менее некоторые дворяне той эпохи понимали потенциальную важность отношений между дворянством и государством. Например, Д. П. Трощинский, полтавский губернский маршал, министр юстиции с 1814 по 1817 год, утверждал, что только через государственную службу дворянство может надеяться получить должное политическое значение и «гражданское существование». Именно в этом духе дворянин в своих поместьях действовал отчасти как агент правительства, собирая налоги, набирая для армии рекрутов и поддерживая общественный порядок. По словам Н. М. Карамзина, в своем имении дворянин должен быть «генерал-губернатором в миниатюре» и «потомственным начальником полиции»[69]. В конце концов, по мнению Д. П. Трощинского, в России имеются только два класса людей: «управляющие и управляемые, из которых первые могут делать все, а последние ничего». Историк С. А. Корф с энтузиазмом поддержал лаконичное определение Трощинского замечанием: «Нельзя вернее охарактеризовать положение дворянства!»[70] По словам Доминика Ливена, российские элиты представляли собой весьма специфический вариант общеевропейского феномена, поскольку их позиция по отношению к короне была намного слабее, чем в большинстве остальных стран Европы. Ливен заключает, что отсутствие феодальных традиций или, по крайней мере, традиций, сохранившихся до XVIII века, часто (и правильно) упоминается как одна из ключевых слабостей русской аристократии[71].

Как указывалось выше, этика службы оставалась очень важной после перелома 1762 года и до середины XIX века. Состоятельные молодые дворяне обычно несколько лет служили в армии (или, реже, на гражданском поприще), прежде чем уйти в частную жизнь: вступить в брак и управлять имуществом[72]. Как считал ЛеДонн, эта тенденция была усилена политикой Александра I, делавшей доступ к полевым (строевым) офицерским корпусам – в отличие от служб снабжения – исключительной прерогативой тех, кто имеет благородное происхождение: «Дворянин, таким образом, служил преимущественно в армии, где он осуществлял безоговорочную власть над дворянскими подчиненными и солдатами-крестьянами; или он служил в гражданском аппарате, где он обладал аналогичной властью над зависимым населением; или оставался в своем имении, где его власть над крепостными была почти абсолютной»[73].

Правительство создало школы для дворянских детей, чтобы они, в свою очередь, могли служить государству более эффективно, чем их отцы. И это несмотря на прямое указание в Манифесте 1762 года на обязательное образование для дворян, положение, которое так и не было реализовано. Новая мера, принятая в правление Александра I, свидетельствовала о признании серьезной проблемы, связанной с нехваткой достаточно образованных дворян для удовлетворения потребностей государственной службы. Эта представлявшаяся трудноразрешимой проблема в течение нескольких лет вынуждала правительство обращаться к семинариям, откуда оно набирало, как правило, среднего класса, хорошо образованных и трудолюбивых выпускников. Наиболее известным из них был М. М. Сперанский. Эта политика не могла не повлиять на структуру дворянского сословия, вызвав то, что современный комментатор и мемуарист Ф. Ф. Вигель определил как формирование «нового сословия ‹…› – сословия бюрократов», которое «беспрестанно умножаясь, можно сказать, как сеткой покрывает ныне всю Россию»