Кочин поёживается, смотрит на своё «воинство» с кем ему придётся давать азотную кислоту – основной продукт аммиачной селитры, волнуется. Ему ещё трудно себе представить, как будут работать эти люди. Вот сидит восемнадцатилетняя Вера Серова, справится ли она с котлами утилизаторами, а это Владимир Соснин, аппаратчик абсорбции раньше работал в химии. «Дела…

Как будем пускать цех, – думал Кочин, – да и это ещё скопление в такой комнатушке, просто беда. Конечно, тесно два десятка людей, а что поделаешь бытовой корпус ещё не готов». Он смотрел вокруг себя на стены, которые были залеплены схемами производства, а около них толпилась группа рабочих. Они смотрят, доказывают, выясняют, но уж больно всё это муторно. И так всё ясно, а они всё копают и выискивают.

– Фёдор Григорьевич, ты не брал на моём столе скрепки? – спросил Кочин у начальника смены Сиротина, приехавшего по вызову из города Невиномыска.

– Нет. Зачем они мне, – ответил Сиротин.

– Только что были, вот напасть, – Игорь Петрович сверкает глазами по лицам, точно хочет убедиться, не взял ли кто, но все молчат.

Раскрывается дверь, на пороге появляется секретарша директора.

– Игорь Петрович, к директору, – сказала она и ушла горделиво, приподняв голову с модной причёской.

Кочин встал, обвёл всех подозрительным взглядом и вышел. В комнате долго стояла мёртвая тишина. Машинист Костриков не выдержал и спросил проникновенно:

– Фёдор Григорьевич, может быть, всё же у вас где-нибудь они под бумагами?

– Ты что, Василий!? До лампочки мне эти скрепки.

Он не выдержал, подошёл к столу начальника цеха, перешевелил бумаги и вытащил коробку.

– Вот они, – выдохнул из себя воздух Сиротин и поднял скрепки над головой.

Все молчали. Кажется, пустяк скрепки, но этот казалось бы пустячок, вывел из себя Сиротина. Он сидел, уткнувшись в бумаги, на лысой его голове появилась испарина. Фёдор Григорьевич её не вытирал.

– Ну и что тут особенного, если человек спросил, – приподнялся со своего места машинист Костриков, – чё это вы так все переполошились?

Ему не ответили, и он затих. В окно светило яркое солнце. В комнате было жарко и душно. Прямо против окон на осветительной вышке между прожекторов грачи устроили гнездо и теперь трудились, как у нас говорят в поте лица, где из гнезда, вытянув свои шеи, птенцы требовали пищи.

Тишина. С воем пролетает зелёная муха, она стучится в стекло и зудит, зудит по нервам. С полей наносит пряный запах разнотравья. Хочется бросить всё и уйти на речку, где можно растянуться на горячем песке и ни о чём не думать, просто лежать и смотреть в небо. Тик, так отстукивают часы минуты рабочего времени. Так, так стучит сердце каждого, шелестит бумага. Мужчинам надоело сидеть в духоте, вышли покурить. Остался начальник смены, он не курил. Фёдор Григорьевич ещё довольно молод, ему нет и тридцати. Жениться не успел. Девушки, вздыхая, шепчутся:

– Если бы ему ещё и волосы, Сиротин был бы хоть куда.

– Волосы сейчас уже не в моде. Учёные подсчитали, что в двухтысячных годах – того, все будут плешивые, – сощурив глаза, улыбалась Зоя Кухтина аппаратчице Вере Серовой, – с волосами одно расстройство: причёсывай, ухаживай, толи дело лысина. Взял бархоточку, смазал вазелинчиком и пошёл драить, блеск, залюбуешься.

– Ты у меня поязвишь, – вздыхал Сиротин, – чувствуя, что разговор идёт о нём. – Я тебе…

Он не находил слов от возмущения, срывался с места и шёл к ней, грозно сверкая глазами. Зойка понимала, что это шутка и с визгом убегала, ожидая его где-нибудь в углу. Сейчас Фёдор Григорьевич не отреагировал на очередной всплеск души девушки, и она, поджав пухлые губки, замолчала.