Это напоминало безумие. Кто-то подбежал ко мне, рванул за рукав куртки, и он с треском отделился, повиснув до земли.

Напротив входа возвышалась еще одна стена, часть старого забора, между кирпичами которой темнели глубокие толстые щели – все как по команде стали пихать туда все, что не разрешалось оставить – курево, спички, зажигалки, конфеты, кто-то даже засунул деньги. Никто не обратил внимания на двух человек, стоявших неподалеку под деревом, вертевших в руках тонкие прутья…

Нас запустили в предбанник с кафельным полом, построили, пересчитали и отправили в помывочный зал. За слепыми окнами бани, выложенными из стеклоблоков, уже сгущалась южная темнота. Русский остров расположен на широте Крыма, и сумерки наступали мгновенно, словно кто-то тушил свет. Мы разделись и сложили гражданку кучками на полу в раздевалке. У меня на шее болталась белая веревочка – завязка от косички моей подружки.

– Чего это там у тебя за удавка болтается? – строго спросил мичман. – Снимай, не положено!

Деваться некуда, пришлось снять и положить на стол дорогую реликвию.

Мной овладело веселье, когда я сидел в маленькой шайке с теплой водой и терся огромной мочалкой в мыльной пене. Вокруг орали, пели песни, я тоже что-то орал. Обряд смывания с себя гражданской пыли походил на буйную оргию, нам как будто специально дали расслабиться, оставив здесь на полчаса!

Мой кореш Ворона не нашел себе шайку и сидел на каменном топчане сутулый, голенастый, с тоненькими руками и шеей. Его носатый вороний профиль действительно напоминал пресловутую птицу. Покатый лоб собрался складками над черными пушистыми бровями. Кадык ходил вверх-вниз от обиды, и я выручил его, отдав свой тазик.

– На выход! – услышали мы через несколько минут команду из открывшейся в предбанник двери. Сквозь пар мы увидели лучистый силуэт нашего мичмана в фуражке. Краны с хлюпаньем и сопением втянули воду, тела, белеющие в водяном пару незагоревшими местами, подались к двери. Я вышел предпоследний, перед Вороной. Мы разместились вдоль стен коридора, сев на корточки и ожидая, когда командир выкрикнет фамилию, прикажет встать, оценит рост и плотность телосложения, спросит размер ноги и головы. Тогда мы подходили к столу и получали на руки новенькую форму, похожую на заводскую спецовку, тельняшку(настоящую!), голубой воротник – гюйс, бескозырку, ленточку. В конце выдачи каждому из нас кинули черные ботинки, связанные длинными шнурками. Я сразу вспомнил физкультуру на лыжах – запах обуви был точно такой же, как у черных лыжных ботинок. Форма пришлась впору – приятный вязаный тельник с запахом хлопка, ремень с якорем на бляхе! Брюки не имели ширинки, а застегивались на боках. Неумелыми движениями мы вправляли ленточки с золотыми буквами ”Тихоокеанский флот” в околыши бескозырок. Нам выдали еще и пилотки из черной фланели.

Нас повели в казарму. Стояла черная звездная ночь, вокруг не было ни огня, ни света окна – все спали. Наш мичман светил впереди себя фонариком, мы поднимались вверх по асфальтированной дорожке, потом по тропе, потом снова по асфальту. Подъезд кирпичного дома. Мы поднялись наверх, на третий этаж, дневальный отдал честь, и мичман провел нас через длинное помещение в Ленинскую комнату. Мы расселись как в школе за парты по двое, заняв всю комнату. Мичман поставил на стол банку с жидкой хлоркой и коробок спичек и велел всем подписать свою одежду. Покурив в окно, он ушел, и больше мы его не видели. Зато появился другой персонаж.

6

Его выход на сцену надолго запомнился нам, ожидавшим всего что угодно, только не этого. Открылась обитая тонкой светлой рейкой дверь, и через ее проем протекло то, что в нормальной ситуации именовалось старшиной первой статьи Воробьевым или просто Воробьем. А сейчас это был невысокий чубастый толстяк в выгоревшей робе, просторной, как дзюдоистское кимоно, с темными усами, по-сомовьи лежащими на белой трубочке из тетрадного листа. Трубочка другим концом уходила в надутый целлофановый пакет, на дне которого серела неизвестная жидкость. Не отрывая рот от трубки, он прошел к трибуне с гербом СССР, уложил на нее локти и замер минуты на две, уставившись округленными остекленевшими глазами в пустоту между трибуной и первым рядом столов. Мы молчали, пока с заднего ряда не донеслось: