Вернулись папа с мамой: крайне возбуждённые, что-то говорят – оба и разом. Тут вышла к нам – в сени – Ольга Васильевна. «Не обессудьте, – говорит, – но вы уж как-то побыстрее это дело, с покойным-то, управляйте! Сами понимаете – тянуть незачем!» И удалилась к себе – в избу.

Папа с мамой опять загалдели. О чём – понять не могу. Тут Алька вмешался, и я «въехал», наконец: декабрь же на дворе, земля промёрзла, и могилу на кладбище нам своими силами не выдолбить – ну никак. И куда же тогда дедушку девать – до тепла, до весны?! Сошлись на том, что сделаем для дедушки большой деревянный ящик – и зароем его в снег: хорошенько, поглубже – на задах огорода. А весна придёт, земля оттает маленько – тогда и похороним уже по-людски. Иначе – ничего не получается.

Вот и ходили папа с мамой к председателю колхоза – доски для ящика просить. Но Фёдор Иванович досок не дал: «Нету!» – говорит. (Опять – непонятки: кругом тайга, колхоз лес заготавливает, а даже десятка досок у него нет. Как же это так?!) Вместо досок выделил нам председатель несколько фанерных ящиков – из-под каких-то продуктов. И на том спасибо! Алька быстренько сбегал в сельпо, притащил эти ящики. Кое-как они с папой сколотили из них гроб. Получилось невесть что: фанера всё-таки. Но в наших условиях ничего другого нам не оставалось.

Принарядили дедушку – как могли, положили его в эту фанерную «домовину». Бабушка собралась с духом и заупокойную молитву прочла – по-немецки. Потом мы все вместе похоронный псалом спели – по затрёпанной бабушкиной книжице (и как же она сохранилась-то – во всех наших передрягах?) Затем отнесли ящик к выбранному месту – на огороде. Разгребли там снег до самой земли (это больше метра глубины), обернули «гроб» какой-то холстиной и прикопали его – понадёжнее, с бугорком…

Вернулись в дом. Сварила мама картошку в мундире – по две на каждого. Хозяйка капусты квашеной в тарелке принесла. Уселись рядышком – дедушку помянуть. Тут бабушка сквозь слёзы начала рассказывать, какой чудесный гроб (Sarg) он себе лет пять назад смастерил: древесина – красивая, с прожилками, ручки-ножки сам выточил на своём токарном станочке… Сидим-слушаем – и тоже слёзы глотаем.

А папа порылся в закутке – и достал зелёную бутылочку с резиновой пробкой. Налил из этой бутылочки – по чуть-чуть в стаканы – маме и Альке. «Самогонка, – говорит. – К Ноябрьскому празднику лесорубам колхоз выделил – по чекушке на брата». Выпили они, и вижу я, что папа наш совсем надломился. Что-то в нём внутри ослабло. Вера, что ли, какая-то иссякла? Мы, все остальные, вроде приспособились: живём одним днём. Сутки прочь – и слава Богу: «Gott mit Uns!» А папа (видно – от непосильного труда) отчаиваться начал. И хочется мне хоть как-то утешить его. Сижу рядом с ним и говорю ему тихонько: «Не горюй, папочка! Я скоро вырасту, выучусь, буду хорошо зарабатывать – и костюм тебе новый куплю! Старый-то совсем дырявый стал!». Тут папа заулыбался – и на миг стал похож на себя прежнего – довоенного. «Хорошо! – говорит. – Только на тебя вся и надежда!».

Вот так и простились мы с дедушкой. Светлая ему память: очень добрый человек был. И ласковый. И руки имел золотые. Одно слово – Мастер!..

7. «Трудмобилизация»: первые проводы

Зима! Мороз! И всё равно – мне жить нравится: и когда морозец – солнце ясное, и когда дожди льют – на лицо капли падают, а я их слизываю языком, и когда метель – ни зги не видно (хотя что такое – эта «зга» – даже и не знаю). Какая же это радость – жить! Воздух иногда до того хорош – ну хоть ножом его режь да на хлеб намазывай!..