Куба невозмутимо ждал их, поднял вверх глаза, хотел запеть, но боль отняла у него силы. В эту минуту над его головой появилась огромная физиономия солдата и блестящий штык. Несмотря на ярость, русский солдат, увидев этого шатающегося юношу, лицо которого светилось ангельским выражением, почувствовал себя тронутым; карабин выпал из его рук. Куба нагнулся, поднял его и с усилием подал солдату, который мгновение стоял как вкопанный, и с каким-то дивным безумием отчаянья насмерть поразил его в грудь. Куба упал, голова его с длинными светлыми волосами лежала уже на тротуаре, а изо рта ручьём лилась кровь.

Пытаясь спасти женщин, Наумов, который потерял контроль, поднял голову и крикнул высунувшейся из окна дочке генерала:

– Наталья Алексеевна! Ради Бога, спасите мою сестру! Вот моего брата уже убили!

Генераловна посмотрела вниз и узнала его среди мрака, но странной улыбкой скривились её прекрасные губки.

– Умрите все, презренные поляки! – крикнула она, показывая ему кулак. – И ты, предатель, с ними!

Наумов, не услышав конца этого выкрика, оторвал у себя погоны и бросил их в глаза русской девушки. Неразбериха была такая сильная, что вся эта сцена прошла незамеченной. Толпа, под наступлением войск отступающая к Подвалу, уносила с собой Наумова и остаток его семьи. Мать хотела бежать за телом Кубы, но её остановили; сама давка, которая не дала ей вырваться, спасла несчастную. Вскоре очистилась вся площадь перед замком и только видны были на ней влекомые трупы, стоявшие солдаты, а в окне долго белело лицо дочке генерала, ругающей кровавое побоище.

После всего, что произошло, Наумов не мог уже показаться. Того же вечера с великим трудом его спрятали в чужом доме, а верный лекарь вынул из плеча пулю, которая, к счастью, не задела кости. Судьба его была определена, пролитая кровь сделала его поляком.

Страшный гнев кипел в доме генерала, Наталья вернулась торжествующая, но вместе с тем гневная. Она заметила Наумова, видела, как он кинул к ней погоны, и от ярости не присела.

Книпхузен, который совсем не был деятельным во время резни, специально пошёл, зная уже о бегстве Святослава, чтобы поглядеть на впечатление, какое оно произвело. Притворялся, что ничего не знает, а благодаря его самообладанию, не заметили на бледном его лице чувства, какие испытывал. Наталья Алексеевна на этот раз в довольно запущенном наряде бегала, крича, по комнате, отец её сидел в кресле, задумчивый и грустный. Он издалека смотрел на эту кровавую сцену и, несмотря на привыкшее сердце, она произвела на него глубокое впечатление. Женский стон, плач детей, издевательства солдат сдавили ему сердце, он невольно подумал, что эта распущенность тёмного люда могла в будущем быть опасным семенем. Он задумывался также над серьёзностью этих безоружных толп, которые были раздавлены, но не сломлены духом. Он видел отчаянье, видел боль, не заметил, однако же, того унижения и страха, которого русские ожидали и желали, он невольно чувствовал, что дело было не окончено, что те же самые чувства, которые вызвали борьбу, остались после сражения, может, только усугублённые и более сильные. Казалось бы, нужно было радоваться триумфу, но совесть говорила, что это не была победа.

Легкомысленная Наталья торжествовала, смеялась, хлопала в ладоши, топала ногами и восхищалась геройством солдат, которые так дерзко подавили этих бунтовщиков-поляков.

Бледный барон вошёл во время этой скорее искусственной радости, чем настоящей.

– Где вы были? – спросила, подбегая к нему, Наталья Алексеевна.

– Я, – сказал барон, – не был сегодня на службе и, признаюсь вам, что спал у себя дома в квартире.