– А теперь, прежде чем взяться за работу, посмотри с Эдиком эти книги и альбомы, выбери себе то, что более всего понравится, и за работу. Только не копировать, а писать свое… – Подчеркнул Леонид Терентьевич. – А я займусь своими делами. – Он ушел к своему мольберту и стал продолжать писать какую-то картину.

Мы с Эдиком просидели часа два над альбомами и книгами старинной русской живописи, а их было много в мастерской и выбрали, на первый раз, Георгия Победоносца – в нем много деталей и психологичности большой не требуется, как для лика святого. Леонид Терентьевич, одобрил наш выбор указал мне место за небольшим мольбертом, дал краски и предупредил:

– Юра, только не торопись. Сделаешь мазок – позови меня, чтобы не испортить навсегда доску для иконы. Ведь ей больше трехсот лет. – Подчеркнул он.

Я понял, что работа предстоит упорная и сложная, и халтура не пройдет. Об оплате я и не спросил – оказался полностью нацеленным на работу, которую я был обязан сделать не только ради денег, но и для себя, чтобы доказать – мне и это под силу. Эдик вскоре, попрощавшись ушел, а мы с Леонидом Терентьевичем сидели в мастерской до темна. Он буквально каждые пять минут подходил ко мне, бросая свой мольберт, и подсказывал, как и что лучше делать. Я заметил, что он волновался, наблюдая за моей работой. В тоже же время – это были советы глубоко знающего иконопись художника. До вечера я не справился с работой, но он был мной доволен и когда мы уходили сказал, не скрывая похвалы в мой адрес:

– А у тебя, Юрий, должно получиться. – Он задумался и признался. – Мне нужен хороший помощник. Эдька не способен уловить многого в искусстве, да и в жизни. Поэтому и картины у него поверхностны. – Но словно опомнившись, сказал. – Но это, десантник между нами. Понятно? – И сделал неожиданное для меня признание. – У меня со зрением стало плохо, не могу отличить некоторых оттенков цветов, особенно на небольших картинах. А раньше мог. Нарушилось цветовое зрение, по-медицински эту болезнь сложно и выговорить. Но это не простой дальтонизм, а хуже. Такая болезнь, обычный спутник нашей профессии. – Горько вздохнул он.

О такой болезни художников я раньше не знал, услышал впервые и почему-то запомнил на всю жизнь. Мы договорились о новой встрече в мастерской и я, в течение двух недель, закончил своего Георгия. Леониду Терентьевичу моя работа понравилась, хоть он и ворчал, что здесь неточно, здесь не так, но икона, выражаясь казенным языком чиновников, была принята. Он сразу же выдал мне двадцать пять рублей. Конечно же, это было немного, но я эти две недели работал не каждый день, да и Леонид Терентьевич мне постоянно помогал. Как учитель он был хорош, но как человек… Но об этом позже.

Леонид Терентьевич дал мне следующую работу. Учил меня смешивать и делать древние краски, придавать рисунку действительно старинный вид. Многому он меня обучил, чего лучше бы и не знать. До лета я таким образом подготовил икон десять, получив в общей сумме более шестисот рублей, по моим подсчетам. Этого должно было хватить для поступления в институт. Художественная хватка у меня всегда была и я научился писать иконы достаточно быстро и качественно, не отличишь от настоящих.

Я стал вхож в их семью, хотя не злоупотреблял гостеприимством. У них всегда были гости – режиссеры, операторы, актеры и я как-то терялся среди их умных разговоров и бесцеремонности поведения. Узнал я, кое-что об Эдике. Как работник искусства, он не отличался индивидуальностью или, попросту говоря, был слабым художником. Его картины доводил до ума отчим, который был неплохим художником, но достаточно ленивым. Именно он, как я узнал, помог своему пасынку поступить в институт.