Политическая прагматика соединяет несоединимое, уравнивает разнородное и разномасштабное, подчиняет главной практической цели и оправдывает разнообразные средства, ведущие к ее достижению, которые, сами по себе, могут показаться и недозволенными, и неуместными. Это объясняет не только своеобразие литературно-политического творчества царя-писателя Ивана Грозного, но и, по-своему, все тексты московской публицистики конца XV–XVI века: Федора Курицына, старца Филофея, Ермолая-Еразма, Ивана Пересветова, Андрея Курбского; сказанное относится и к составителям важнейших книг XVI века, ставших основой массового чтения на века вперед, – попа Сильвестра, составившего «Домострой», и митр. Макария, составившего 12-томные «Великие Четьи-Минеи» (наиболее полное собрание всех читаемых на Руси произведений).

Вместо привычного для Древней Руси единомыслия и слаженного «хорового начала» в русской культуре рубежа XVI–XVII веков возникла стихийная разноголосица, и этот не санкционированный обществом идеологический, политический, религиозный, художественный и т.п. «плюрализм» воспринимался не как «нормальное», демократическое многоголосье эпохи, а как необъяснимое распадение былой целостности и гармонии, как знак наступления «последних времен», как предчувствие Апокалипсиса. Русь своей литературой вступила в «Смутное время», и эта полоса сыграла исключительно важную роль в переходе русской культуры к Новому времени, причем не вопреки, а благодаря драматическим и катастрофическим событиям, потрясавшим древнерусское государство и подводившим его на край гибели.

Однако в этом драматичном культурном плюрализме и литературной полистилистике, в этом многоголосии потенциальных или реальных оппонентов, принадлежавших одной эпохе, но оценивавшей ее с разных и даже противоположных точек зрения, содержался, как всегда это происходит в культуре, и свой «позитив». Многообразие точек зрения и способов их выражения, спрессованное в одних и тех же текстах, делало эти тексты «общими», т.е. общеинтересными и дискуссионными, для самых разных по убеждениям и вкусам читателей и, вольно или невольно, объединяло их вокруг общих проблем и их вариативных гипотетических решений. По существу такие многомерные и многозначные тексты были прообразом текстов массовой культуры, а в некоторых случаях и в самом деле предваряли собой рождение массовой культуры в древнерусском и русском обществе.

Выдающиеся исследователи древнерусской культуры – Д.С. Лихачев и А.М. Панченко – давно уже сделали ключевыми для понимания культуры XVII века слова «секуляризация», или «обмирщение»106. Речь идет о необратимом процессе освобождения искусства вообще и литературы в частности «от подчинения церковным и узкогосударственным интересам»107. Комментируя эту проблему, А.М. Панченко добавляет: «Обычно предметом таких размышлений избирается новизна (конечно, в сопоставлении со стариной и в противопоставлении ей) – новые жанры и персонажи, сюжеты и темы; новая музыка, порвавшая узы, которые связывали ее с обрядом и с церковнослужебными текстами»108. Однако процессы секуляризации наблюдаются и в традиционных литературных текстах этого времени, и эти процессы становятся переломными для всей древнерусской литературы, в том числе и для зарождающейся массовой культуры этого времени.

«Житие» протопопа Аввакума Петрова представляет собой автобиографическое жизнеописание, написанное от первого лица самим главным героем повествования (первое в истории русской литературы!). Несомненна парадоксальность этого, по всей видимости, совершенно оригинального и вполне секуляризованного жанра («житие» в истолковании Аввакума явно понимается, во-первых, как «жизнь», «жизнеописание», а, во-вторых, как «житейская» история, а не «житийная», канонизированная церковью и верующими).