Всех хитросплетений дворовой политики Ксения уже не помнила. Но вот за гаражами, подвешенная на суку извивается рыжая кошка, а палач, упирается о футляр скрипки, усмехается, и шутит с немногочисленными свидетелями казни. Малышня смотрела на расправу со страхом и любопытством. Кто—то из дворовых позвал Ксюху с Сережкой. Ксюша остолбенела. Красновский молча срезал перочинным ножом веревку – кошка удрала с петлей на шее – подошел к «скрипачу», – Сережка был на голову ниже него – и свинчаткой в кулаке выбил ему два передних коренных зуба.

«Кооператор» приходил к Красновским с двумя амбалами, так и не понявшими, зачем их привели, орал на Красновских, и называл Сережку «выродком». Отец Ксюши заступился за детей – на этот раз обе семьи поверили «показаниям» девочки – и взрослые переругались. С тех пор во дворе Сережку считали «хулиганом». Ксюше сначала было обидно за него, потом стало все равно, что думают о нем чужие. Она догадалась: есть правда для всех, и настоящая правда о человеке, которому веришь.

Ксения наткнулась взглядом на абзац: «Мы родились в стране лицемерной власти, где отсутствие свободы, человеческих прав, нищета народа, скудость духовных запросов (из—за векового отрицания самой души) и доброта простых людей произвели чудной гибрид…»

Девушка перелистала письмо. Это уже из военного училища. Ей, кажется, было шестнадцать. Ее раздражали высокопарные заимствования Сергея. Они жили в стороне от потрясений и ужасов своего времени, и узнали о них в институте из брошюр по новейшей истории. Где—то в прошлом, до отъезда Сергея был портвейн из горлышка в чужом подъезде, первая сигарета за компанию и «крупный» разговор с родителями. А потом учеба, репетиторы, английский язык, компьютерные курсы. Из той жизни она помнила вечернюю телепрограмму «Взгляд», и лет в одиннадцать балет «Лебединое озеро». На «балет» позже ее внимание обратили новые былинщики. А в тот день они с бабушкой Сашей телевизор не смотрели, и шептались перед сном, когда в дверь позвонили. Кряхтя и охая, бабушка ушла открывать. Сухенькая и седая, в ночной рубашке и в огромных войлочных шлепанцах, чтобы зимой помещались теплые домашние полусапожки: бабушка постоянно мерзла. Вошел Сережка. Ксения радостно чмокнула его в щеку.

– Александра Даниловна, скажите моим, что я у вас, ладно? Наврите, что электрички отменили, или, что я сплю. А то мать убьет. Во, гляди! Танкист подарил! Только починить надо! – И гордо предъявил Ксении старые армейские наушники. Объяснил: со старшими пацанами поехал к Белому дому; на Котельнической набережной стояли два танка. – На площади митинговали. Пацаны поехали домой, а я к вам.

– На что тебе наушники? – спросила Ксюша.

– В военное училище пойду!

– Зачем тебе?

– Нормальная профессия.

– Чай будешь, танкист? – спросила бабушка и пошаркала на кухню. – Наушники! – Ворчала она. Дети захихикали. – Все—то вам веселье…

– Говорю, танкисту: ты же не услышишь команду. А фиг с ним, отвечает, не давить же своих. Клевый пацан! – сказал Сергей.

– Там страшно? – спросила Ксюша.

– На площади? – Сергей пожал плечами. – Нет. Много людей. Натаскали столбы, арматуру, хлама всякого. А на дальнем конце Калининского проспекта у Садового троллейбусы ездят. Я ушел. Ерунда все это! Помнишь, в школе нам все время говорили: восстание декабристов, восстание декабристов! А это дворцовый переворот. Как при Екатерине или Павле. Нет, вся страна это что—то другое, – сказал он задумчиво.

Бабушка позвонила Красновским. Но Сергею все равно влетело.

С того дня Ксения условно делила жизнь до «наушников» и после.