– Не по адресу. Я знаю цену лишь своей работе.

– А я – своей. Предлагаю ничью.

– Согласен.

Хмельницкий простился с Красновским кивком и ушел. Ксения от проема сказала принужденным тоном:

– Ну, что, пошли ко всем?

– Поговорить надо…

– Сережа, не начинай опять! Я все знаю! Но я не могу уехать из Москвы! Я боюсь. А расписаться и жить я тут, а ты там, какая это семья!

Он сделал губы уточкой и утвердительно кивнул.

– Ты умный, честный, хороший. Но Боря прав. Вы оба делаете каждый свое дело. Да, он старается для себя и близких. Ты – для всех. Жизнь переменилась. Помнишь, в детстве мы говорили друг другу правду. Ответь мне: ты воюешь за правое дело?

Сергей вздохнул и мягко прихлопнул по подлокотникам кресла.

– Не знаю, Ксюха! Там много таких, кому это нравится. Не думать и выполнить приказ.

– Но ведь ты не такой! Ты же мучаешься. Ты шел защищать…

– Ксюша, отсюда многое не понятно. Знаем, где ночует бандит, объявленный в розыск. Настоящий зверь. А у нас приказ, его не трогать. Он глава тейпа. Местный божок. Договоримся – мир. Шлепнем его – еще его внуки партизанить будут. Проще, ему звезду героя навесить и сделать президентом. Твой знакомый, с золотой булавкой, проповедовал, что убивать людей – преступление. Это известно еще со времен Моисея. Но даже Иисус не сумел словом остановить убийство. Если на войне рассуждать, ничего не будет: ни этой страны, ни нас с тобой. Я о другом хотел поговорить.

Ксения сокрушенно кивнула и проговорила бесцветным голосом:

– Ты будешь покорять свои маленькие вершины, а не просто жить. В сорок пять выйдешь в отставку подполковником со смешной подачкой. Устроишься начальником ЧОПА. Мы поселимся у родителей, станем копить на холодильник, на свадьбу детей, как копили до нас. Неужели армия твое призвание? Если это лишь профессия, почему нельзя ее поменять! Почему мы должны калечить свою жизнь и через двадцать лет стариками прийти к тому, что нам и так было дано. Почему?

Сергей помолчал. Всегда уравновешенный сейчас он, казалось, растерялся.

– Да. Мне нечего тебе предложить, кроме нашего прошлого и моей любви. Мне все время казалось, что в любви есть какой—то тайный изъян. Друзья могут поссориться и разойтись, и не видеться годами. И родные тоже. Но нет в этом той боли, как бывает с любовью.

Ксения уперлась сзади ладонями и прислонилась на косяк. В груди у нее заныло.

– Друзей можно иметь тысячу, а любить, по настоящему любить только раз. Не знаю, будешь ли ты счастлива с ним. Но я, наверняка, буду несчастлив без тебя. Каждый пустяк, который мы помним вместе, всегда разделен на две половинки и… не важно. Пойдем.

– Умеешь ты делать больно.

Он глубоко выдохнул и поднялся.

– Сережа, прости! Я знаю, я гадкая, говорю не то, что чувствую, и мучаю тебя! – Она прильнула к нему. – Но давай еще подождем. Тебя же обещали перевести, квартиру…

– Перстенек от него? – Сергей иронично кивнул на изящный золотой перстень с бриллиантиком на безымянном пальце девушки.

– На день рождения. – Она предательски покраснела. Ладонь соскользнула с его груди.

Затем они уехали к знакомым Сергея рыбачить. Договаривались о рыбалке еще до его отпуска. И это бегство от себя показалась Ксении избавлением от раздвоения в душе, иллюзией окончательно принятого решения.

Деревенька укрылась в лесах на окраине Московской области. Гостевой домик у озера подготовили специально для «молодоженов», как называл Сергея и Ксению Плеснин, хозяин, бородатый отставник, с густыми, как у филина, бровями. Когда—то он был зам командира воинской части, где служил Красновский.

На рассвете Плеснин в телогрейке и высоких сапогах отвозил Сергея за острова мимо домиков бобров. От воды курился парок, и на километры в деревенской тишине кукарекали петухи и заходились лаем собаки. Сергей в бушлате, съежившись от утренней прохлады, казался на корме огромным и без головы. Когда на обратном пути он победно поднимал из лодки трофеи, Ксения улыбалась и махала с берега.