– Ты ему об этом говорила? – сказал я.

– Нет, – сказала Лида. – Это же очевидно, – сказала она.

Чёрный слепок шины на асфальте. Профиль Лиды трёт нос и чихает.

– А в том переходе мы амфетамин варили, – сказала Лида.

– Да ладно? – сказал я.

– Ну да, – сказала Лида. – Всё было, а варить негде – пришли сюда: сели, прикрывшись картонками.

Я не поверил, но не сказал.

Забежали в «Мир музыки». Нам нужно казу! Здесь вообще-то не зоомагазин! Дудочку казу! Что же вы сразу не сказали? Спешим! Куда мы спешим, Лида? Потом скажу!

– Лид, я ж ненадолго отпросился, – сказал я.

– Не ссы, – сказала она.

Толстый лысый дядька, идя мимо роялей, уже несёт ей дудочку странной формы: эсминец с приделанным раструбом: ка-зу.

Выбегаем на улицу. Снег перестал. Машины едут и матерятся.

– Точняк! Мне ж Пузу джойстик отдать надо! – сказала Лида.

– Какому Пузу? – сказал я.

Пузо ждал на Пушкинской площади. Мы были в километре от неё. Велосипеда под рукой не оказалось – ломанулись через переулки.

Печально длинный бирюзовый дом: один этаж. На подкрышке – сосульки расплакались. Поворот. Проход. Ещё поворот. Везде одно и то же: путаный клубок и хаос домов.

– Мы заблудились, Эл! – сказал Лида.

– Не боись! – сказал я.

Обломки красного лезлого кирпича – что-то сносили. На боку дома незакрашенными кирпичами нарисован уже снесённый корпус: башенкой. Где-то у её глотки – граффити: ЗАЧЕМ?

Постояли.

Посмотрели.

Низачем. Дальше!

Старопименовский переулок.

– А что с работой? – сказал я.

– Работа – такое барахло, – сказала Лида.

– В смысле? – сказал я.

– Заработать денег на отпуск, заработать денег на пенсию, заработать денег на гроб, – сказала Лида. – Угар, ага.

– Такие дела, как сказал бы Воннегут, – сказал я.

– Ты вообще не работай, – сказала Лида. – От этого появляются деньги, – сказала она. – А с ними – несчастье.

В двух шагах от нас – убегала Тверская. Москва – циферблат часов на волосатой руке сомнительного господина: Тверская – минутная стрелка, Арбат – часовая. И тянется стрелка поджарая – крутится, спешит! спешит жить, раскидывает по бокам магазины, прохожих, гоняет туда-сюда дорогие, дешёвые автомобили; особняки, товарищи, снобы-модернисты – такие дома.

Фонари зажглись украдкой: гирлянды развисли по ним – да это же бокалы медовухи! – нам некогда пить.

У похожего на аккордеон дома «Известий» нас поджидал Пузо. Глаза красные, борода безобразная, сам – тоньше, чем спичка. Он закатывал рукава и штанины, снимал шапку и снова надевал, – не прекращая, он чесался, самым основательным образом.

– Ты чего чешешься? – сказала Лида.

– Давно не мылся, – сказал Пузо.

Лида всучила ему одолженный когда-то сто пятьдесят лет назад джойстик, схватила меня за руку и потанцевала дальше.

– А давай на качели, на «Маяковской»? – сказала она.

– Лида!.. – попытался сказать я.

Через дорогу от нас старички играли сёрф.

Огромные, неуклюжие качели – напротив консерватории. Памятник Маяковского раньше не был такой огорошенный: поставили качели – стал.

Даже оказались свободные. Раскачиваемся сильно и весело. Вдруг – ноги задраны кверху. Падаем, падаем! Бух! Прямо на спину. Смеёмся.

Дальше.

Теперь в синагогу. Знакомыми переулками – не попасть на Патриаршие! только не на Патриаршие! – (там скука) – выходим к Большой Бронной. Студенты спросили, как пройти к легендарной чебуречной на «Тверской». Вот так, вон туда, а потом налево. Не за что!

– Мы с Пузом как-то на Байконур пролезли. Смотрели, как ракету пускают, – сказала Лида.

– Прикольно, – сказал я.

Красный свет, передышка (Лида никогда не идёт на красный свет; а вдруг дети? а как им объяснишь? что взрослым можно, а им нельзя? но опять ложь получается и как всегда). Водопад продолжает движение: она дует губы смешливо.